Жорж Сименон - Правда о Бэби Донж

— Впустите его, сестра. Доктор, должно быть, страшно нервничает.

— Он уже полчаса расхаживает по коридору и курит. Я, конечно, не посмела ничего ему сказать — он врач, но…

Натянуто улыбаясь, Жалибер вихрем ворвался в палату.

— Как чувствуете себя, дорогой друг? Не очень измучились? Левер сказал мне, что вы хорошо перенесли промывание.

Насупившись, сестра Адония удалилась.

— Я встретил выходившего от вас следователя. В больнице я случайно — здесь лежит один мой больной. Не стал бы вас беспокоить, но меня заверили, что сегодня вы совсем молодцом. Разрешите?

Тощий, нескладный, урод душой и телом, он закурил, ходил по палате, останавливался, снова шел к окну.

— Полагаю, бедняга следователь — между нами говоря, вид у него отнюдь не преуспевающий, да и отзываются у нас о нем неважно — пытался вытянуть из вас всю подноготную?

— Он вел себя вполне достойно.

— Тактично? — поправил Жалибер, нервно улыбаясь.

— Он делал все, чтобы открыть правду, еще неизвестную мне самому.

— Кроме шуток? — сорвавшись на вульгарность, усомнился Жалибер.

Подумать только, что из-за Ольги Жалибер с ее упругим и гладким, как слива, телом, предававшейся любви с таким же необузданным пылом, как и всему в жизни, Франсуа приходилось сотни раз пожимать доктору руку, есть у него за столом, играть с ним в бридж!

— Скажите на милость! Ну теперь-то вы, надеюсь, знаете, на чем ваша жена будет строить оборону? Адвокатом она, кажется, выбрала Бонифаса! Не представляю себе этого ханжу и зануду в роли защитника по такому делу!

Жалибера, вероятно, терзал страх. Он ждал одного слова, а Франсуа нарочно медлил его произнести. Что еще придумает Жалибер, чтобы заставить собеседника заговорить?

— Бонифас со своей окладистой бородой, прической ежиком, кустистыми бровями и лоснящейся мантией корчит из себя святого с церковного витража. Это человек, который ради сенсационной защитительной речи, не дрогнув, опозорит во имя морали целый город. Доверить дело о преступлении из ревности такому адвокату!..

И тут Франсуа кротким голосом вставил:

— Никакого преступления из ревности нет.

Жалибер, сделав над собой усилие, чтобы не подпрыгнуть от радости, прикинулся удивленным.

— Как же ваша жена намерена защищаться?

— Она не защищается.

— Значит, она отрицает? А в утренней газете пи шут…

— Что именно?

— Что она все признала, в том числе предумышление.

— Это правда.

— Но как же тогда?…

— Никак.

Жалибер, который зарезал бы десяток больных, чтобы расширить свою клинику или купить автомобиль пошикарней, не мог взять в толк такой поворот. Он встревожено смотрел на Донжа, спрашивая себя, не потешается ли тот над ним.

— И все-таки ей придется защищаться. А защищаясь, может быть, впутать третьи лица.

— Она не будет защищаться.

— Она всегда была непостижимой женщиной, — с кислой улыбкой заметил Жалибер. — Вчера, говоря не помню уж с кем, я сказал: «Никто никогда не знал, что на уме у Беби Донж». Может быть, это следствие воспитания, которое она получила в Константинополе? Надо признать, ее матушка — тоже оригинальная особа. Ну, а уж Беби… Но, в конце концов, какими же мотивами она объяснит свой поступок?

— Никакими.

— Она ссылается на состояние аффекта? Учтите, с медицинской точки зрения это убедительно, и, со своей стороны, если меня привлекут как свидетеля… Я беседовал об этом с Левером. В случае надобности он выдаст справку. Скажите, старина…

Франсуа смотрел на него, силясь не улыбнуться.

— Почему бы вам не договориться заранее с Бонифасом? Скорее, не вам — это не принято, — а через верного человека. Если он будет ссылаться на состояние аффекта, то, бесспорно, выиграет дело; врачей, которых назначат экспертами, я возьму на себя.

— Беби не сумасшедшая. Не расстраивайтесь, Жалибер, все образуется. Работы продвигаются? Флигель уже строят? Не обижайтесь, но наступило время процедур.

Франсуа протянул руку и позвонил. Сестра Адония чуть слышно постучала в дверь и вошла, не дожидаясь ответа.

— Вы звонили?

— Если санитарка свободна, можно приступать к процедурам, сестра.

Ему не терпелось покончить с процедурами, не терпелось остаться одному в чистой палате с прохладными накрахмаленными простынями, с окном, открытым в сад, не терпелось почувствовать опустошенность в теле и легкую притупленность сознания — дважды в день Франсуа делали укол.

Ему так не терпелось снова мысленно встретиться с Беби, что он не дождался ухода Жалибера. Даже вряд ли расслышал, как доктор прощается с ним. Закрыл глаза, почувствовал, как его раздевают донага, поворачивают, ощупывают.