Бернар Клавель - Плоды зимы

Если бы завтра вновь появился белый хлеб и табака было бы вволю, он сам мог бы начать жить по-прежнему, работать точно так же, как раньше.

Он повторяет это про себя, но тут перед его мысленным взором возникают сожженные дома, старуха с чайником и труп подмастерья пекаря на тротуаре.

Кто виновен во всех этих преступлениях? Во всех этих развалинах? Кто в ответе за эти разрушения? Кто облегчит людям бремя их горестей?

Эта мысль неотступно стоит перед ним, точно она проникла в комнату вместе с душным дыханием летней ночи. Она подобна норовистому коню. Знаешь, что он здесь, рядом, но напрасно рука пытается схватить недоуздок.

Никогда, пожалуй, в спальне не теснилось столько образов, как в этот вечер. Война покинула город, отступив перед нашествием этой новой армии, ликом своим уже ничем не напоминавшей лик войны. Солдаты, проходящие через город, которые заигрывают с девушками, жуют, как бараны, жвачку и курят дамские сигареты, — это уже не война. Все, что сохранилось еще от ее пребывания в городе, нашло себе в этот вечер убежище здесь, в его комнате, заполнило ее, и ему никак не удается побыть одному. Это, конечно, оттого, что войне нужен мрак. Тот беспросветный мрак, в который война ввергла людей, в котором они жили все эти долгие месяцы, даже не замечая смены времен года.

В этот вечер — снова лето.

За окном — лето.

И от его мощного дыхания трепещет листва на деревьях в саду и хлопают ставни.

Отец встает. Пол холодит его босые ноги. Он подходит к окну, широко растворяет ставни, наклоняется, чтобы закрепить их, и шепчет:

— Этот вечер нагонит дождь… Раз ветер поднялся в такой час, значит, хлынет еще до рассвета.

С минуту он стоит у окна. Глубоко вдыхает дуновение ветра, который перевалил через холм и накатывает на город, как река, текущая между небом и землей. В одной стороне темного небосвода погасли звезды. Туч не видно, но они есть. Они несут с собою влагу, которую жадно ждет сад.

В кухне еще раздаются голоса, но отцу больше уже не хочется спуститься потихонечку вниз, чтобы услышать, что там говорят о его старшем сыне.

Застоявшийся в спальне воздух оживляют сквозняки и совсем легкое дуновение. Это еще не прохлада, но уже ее предвестие.

Потянулись три томительных дня.

В первый день шел дождь. Накануне отец не поинтересовался, где будет ночевать Франсуаза. Утром он спросил:

— Где они?

— Сам понимаешь, Франсуаза не могла здесь оставаться.

— Ну и как же?

— У нее нашлись друзья в городе, они и приютили обоих.

— Вот и хорошо.

Отец сам чувствовал, что суров. Так же неприступен, как неприступен его дом для дождя, который ворвался в это летнее утро.

Мать прибавила:

— Сегодня они обедают не у нас.

— Ей-богу…

Отец вышел из дому и отправился в сарай, где провозился почти весь день. Руки его привычно выполняли то одну, то другую работу, а голова была занята иными мыслями.

Тем не менее он время от времени поглядывал на дорожку. К вечеру на ней показались Франсуаза и Жюльен. Они вошли в дом, однако отец продолжал возиться в сарае.

Они просидели у матери целый час. Затем пришли к нему в сарай. Поцеловали старика, и Жюльен сказал:

— Вечером мы приглашены в гости. Придем завтра. Он сделал шаг к двери, остановился и достал из кармана плаща пачку табака.

— Держи. Я обменял его на американские сигареты, — сказал он.

— Ну зачем? — начал отец. — Не нужно мне… Но Жюльен уже был за дверью.

Весь второй день отец работал на огороде, отрываясь, только чтобы поесть и немного передохнуть. Солнце снова светило, но дождь разрыхлил почву, и обрабатывать ее стало легче.

Жюльен и его невеста ужинали вместе со стариками. За столом почти все время царило молчание. В конце ужина Жюльен сообщил, что один шофер грузовика согласился отвезти их в Лион.

— Господи, как недолго вы погостили, — вздохнула мать.

— Мы еще приедем, — утешила ее Франсуаза.

Молодые люди уехали утром третьего дня.

Мать проводила их до садовой калитки, а отец оторвался на минуту от огорода, попрощался и снова вернулся к прерванной работе.

Его сын уезжал с этой девушкой, о которой он, отец, знает только то, что она коммунистка и что у нее такой ласковый голос и добрые глаза.

Когда мать, проводив их, возвратилась, старик разогнул спину, скрестил руки на рукоятке цапки и сказал с принужденной улыбкой:

— По крайней мере они хоть недолго нас стесняли. Мать ничего не ответила, только бессильно уронила руки. Она беззвучно плакала.