Александар Хемон - Проект Лазарь

— Слушай, заткнись, а? Дай спокойно поесть, — сказал Рора.

Я заказал бигмак, большую порцию картофеля фри и большую кока-колу. Рора себе взял макэгс и молочный коктейль. Мы уселись снаружи и набросились на еду. То, что мы ели, никак нельзя было отнести к категории „еды, перед которой трудно устоять“; как раз наоборот, трудно было устоять перед желанием немедленно встать и уйти. Прохожие с интересом на нас поглядывали: рядом остановились пожилые муж и жена, оба — с туго набитыми клетчатыми сумками, и стали смотреть, как мы едим. Я не мог понять, что им нужно: то ли они надеялись, что мы с ними поделимся, то ли распознали в нас иностранцев, что было, впрочем, нетрудно — нас выдавала лежащая в центре стола Рорина камера: большая, черная, аккуратная. Мне стало трудно жевать — кусок застревал в горле, — так я и сидел, пока старики не ушли.

Я подумал, как, должно быть, Лазарь ненавидел яйца, которые ел изо дня в день. Он был вынужден покупать у мистера Эйхгрина те яйца, что нечаянно разбивал; первое время они с Ольгой только ими и питались: в виде яичницы, всмятку, вкрутую, сырыми, взбитыми с сахаром. Исидору покупать яйца не приходилось, он при упаковке ничего не разбивал, но зато он их воровал и перепродавал, пока его не застукали и не уволили.

Небритый упитанный папаша зорко следил за двумя дочками, которые, присосавшись к соломинкам, наливались кока-колой. Женщина средних лет в деловом костюме хрустела картошкой. Блондин совершенно неславянской внешности, в очках, как у Джона Леннона, сидел, держа за руку роскошную брюнетку, явно из местных; она смотрела по сторонам, не обращая внимания на заигрывания молодого человека. К тому времени, когда мы принялись за маккофе, я уже не мог сдерживаться — меня понесло.

— В свой последний приезд в Сараево, года два назад, я заметил, что, гладя на лица людей, вижу их не такими, какими они хотят быть, а какими были в прошлом. То же самое с городом: я ходил мимо приукрашенных развалин и изрешеченных пулями фасадов, а видел здания в том виде, в каком они были до войны, а не сейчас. Словно рентгеном, проникал сквозь оболочку и добирался до старого, изначального варианта. Не мог видеть настоящее, только прошлое. И мне казалось, что если бы я видел все, как оно есть в реальности, то сразу же забыл бы, как было раньше.

— Черт побери, Брик, до чего же ты любишь трепаться о том, что одного тебя интересует. Как только жена тебя терпит?

— В прошлый раз я ездил без Мэри, — продолжал я, нисколько не смутившись. — И у меня возникла шальная мысль, будто моя жизнь аккуратненько разделилась на две части: мое настоящее — в Америке, а все прошлое осталось в Сараеве. Потому что, как ни крути, в Сараеве нет такого понятия как „сейчас“, нет „Макдоналдса“…

— Но ведь это неправда, — сказал Рора.

— Что неправда? — спросил я; ответа я, честно говоря, не ждал.

— То, что ты говоришь, неправда. Если ты чего-то не видишь, это не означает, что его не существует.

— Чего не существует? Мэри? — переспросил я. Признаться, я уже не помнил, с чего начал.

— Ты видишь многое, но не все. Сараево всегда будет Сараево, независимо от того, что ты там видел или не видел. Америка будет Америкой. Прошлое и настоящее существуют независимо от тебя. Ты многого не знаешь про мою жизнь, но это не значит, что ее нет. То же самое можно сказать и про твою жизнь. Все существует, независимо оттого, видишь ты это или нет. Да и вообще, кто ты такой? Вовсе не обязательно, чтобы ты все видел и все знал!

— Но а что тогда я смогу увидеть? Как смогу что-то узнать? Кое-что мне же нужно знать!

— Что тебе нужно знать? Все мы чего-нибудь да не знаем. Не обязательно знать все. А тебе нужно заткнуться и перестать задавать глупые вопросы. Расслабься.

В этот момент к тротуару подкатила „тойота-чероки“, или „тойота-апачи“, или „тойота-кого-там-еще-из-индейцев-вырезали“ и остановилась перед „Макдоналдсом“; затемненные стекла дрожали от какого-то говенного оглушительного рэпа. Задняя дверь отлетела, и на свет божий появились офигительно длинные ноги, начинающиеся с туфель на высоченных каблуках и заканчивающиеся треугольником трусиков; унизанные кольцами руки одернули подол коротенькой юбки. Выше были силиконовые протуберанцы впечатляющего бюста, а довершала картину голова, увенчанная копной ухоженных темных волос. Маленькие девочки за столиком, не отрываясь от кока-колы, уставились на красотку; женщина средних лет заерзала на пластиковом стуле; только блондин не проявил интереса. Затем из машины вылез бизнесмен с телом и повадками порнозвезды: остроконечные туфли, выпирающая из джинсов филейная часть и треугольный торс, частично прикрытый незастегнутой рубашкой. Бизнесмен с „дамой“ прошествовали между столиками и прошли внутрь „Макдоналдса“. А из „тойоты“ вылез водитель — естественно точная копия своего босса, только пожиже. Вероятно, их штампуют на одной и той же фабрике; приспособили под это дело бывшие винные погреба, установили конвейер и клепают себе индивидуумов, приспособленных к испытаниям в условиях свободного рынка и демократии. Пожалуй, можно было бы потратить часть Сюзиных денег на покупку недорогого молдавского бодигарда; в его обязанности входило бы слушать мои метафизические бредни. Охранник стоял, широко расставив ноги — штаны слегка топорщились у него в паху, — и обводил толпу всевидящим взглядом, засунув кисти рук подмышки: рискни мы послать подальше „его величество“ или оскорбить своим неуважением куртизанку, смертоносные залпы полетели бы в нас из всех уголков его потного тела. Эти люди были сегодняшними, от прошлого в них ничего не было, и интереса к прошлому — тоже. Рора демонстративно сфотографировал девочек и их отца.