Сергей Самсонов - Аномалия Камлаева

— Неужели ты веришь во всю эту ересь?

— А ты такой один не веришь, да? — разозлилась она. — Сам все твердишь о гармонично устроенном космосе, об иерархиях, о настоящей вере, которая жила в наших предках… Твердишь и не веришь. Это ведь перед тобой то самое Древо, и этой традиции — приходить к нему с самым сокровенным и важным — две тысячи лет. Это символ сбывшейся надежды, это символ того, что человек готов крепиться и терпеть во имя своей любви, своего ремесла, своего искусства, для своих самых важных людей, понимаешь? Трудиться и терпеть, как бы плохо и тяжело ему ни было.

— Ну, как будет угодно…

«В самом деле, это символ, — сказал он себе. — Символ времени, цивилизации, обессилевшего, одряхлевшего человечества, наконец. Древо высохло — не по воле Божьей, а потому что люди истощили почву. Бессемянные, неспособные оплодотворить, не могущие вернуть живительную влагу корням, мы и в самом деле только нагружаем вконец истощенное бытие своими безрассудными, невыполнимыми желаниями. Все более и более наглея, теряя осторожность, пренебрегая высокой строгостью бытия, хрупкостью мироздания, в котором нужно жить как раз умеренно, не беря ничего сверх меры. Утешаемся тем, что иссохшее Древо уже две тысячи лет простояло — еще столько же простоит. Знаю, знаю, что ты вообще, в целом мертвое, но мне-то одному, пока еще стоишь, не истлело, дай, поделись. Я вон какой хороший, красивый, дорогой лоскут как крепко завязал, к той ветке прикрутил его как раз, в которой немного благодати еще осталось. Дай МНЕ! Я же больше других стражду, я же больше других нуждаюсь, я же больше других хочу».

Чертыхнувшись и кусая палец, она задумалась на секунду и тут же приняла решение.

Рванула подол своего сарафана и с треском оторвала длинную полосу. Не замечая в упор Камлаева, шагнула к сухому дереву и, привстав на цыпочки, закинула свой сарафанный лоскут на одну из самых верхних ветвей, которая была еще не окончательно, не сплошь обвязана желаниями. Завязав со всем тщанием самый крепкий узел, какой только могла, прижалась щекою к сухому стволу и застыла. И тут Камлаев ощутил такую Нинину недосягаемость, такую свою неспособность расслышать, о чем она думает сейчас, что ему оставалось признать слабость своей любви, не могущей сделать его и Нинины мысли едиными.

О чем она думала, что загадывала, чего желала? Загадывала то, как у них с Камлаевым будет? — да, наверное (наверное в смысле «наверняка»), но вот как она хотела, чтобы у них было?

Неужели «пусть он будет только мой»? И не важно, что любовь живет три года, не должно быть так и не будет, потому что когда три года, то это не любовь. Что угодно — период полураспада, время жизни от попадания вируса в кровь до полного выздоровления, насморк, который, если его не лечить, длится ровно неделю, а если лечить, то семь дней, симптомы пищевого отравления, но никак не любовь. Потому что дать любви трехлетний срок — означает пустить все дело на безответственный самотек и самоустраниться, исключить любое усилие — усилие по выращиванию этой любви, за которой нужно ухаживать, как за яблоней «белый налив», чтобы дать ей пережить не одну суровую зиму

А тем временем она уже сбегала к нему, стоявшему поодаль, сбегала чуть ли не вприпрыжку так, как движется человек, только что исполнивший очень важное дело. Спуск был крут, разбежавшись, она успела выставить вперед ладони и уперлась ими Камлаеву в грудь.

Он поймал ее под локти, и тут она с силой, как маленький ребенок, ударила лбом в середину его груди. Уткнулась, прижалась, зарылась. Прихватив ее пружинящий, колкий затылок широкой своей, длиннопалой ладонью, он поражен, настигнут был, обхвачен несвойственной ему и очень странной мыслью, как бы ему, Камлаеву, и не принадлежавшей: что никакая свобода и никакой его, Камлаева, замысел, никакая работа не стоит того, чтобы эта маленькая женщина, отважная скалолазка хоть на минуту сделалась обиженной, одинокой, несчастной.

— Загадала, — оторвав лицо от его груди, заговорщицким тоном сообщила она. — Тебе не нужно знать, что именно, не сейчас. Еще не время.

— Да, конечно, если скажешь сейчас, — отвечал он, потешаясь, — то как же тогда загаданное сбудется? Для того, чтобы сбылось, нельзя никому говорить.

— Нет, ты невыносим. Ты ни во что не веришь. Я такого второго неверующего Фомы еще не видела. Я для тебя сейчас как дура, да? Обо всем позабыла и побежала привязывать тряпку? Как дура, да? — Она трясла его, добивалась ответа, признания. — Ты не можешь понять моего подхода. Я же ведь не просто желание загадала — я клятву дала, обещание. Обещание сделать тебя счастливым. Ответственность на себя приняла. То, что я загадала, я буду делать сама. И никто мне не поможет, и не надо помогать, понял?