Сергей Самсонов - Аномалия Камлаева

Просыпались от того, что солнце начинало бить в лицо — веселые, горячие, твердые полосы сквозь виноградные узорные листья. Нагая, загорелая до черноты, она потягивалась, прогибаясь в спине и выворачивая назад ладони, как будто упираясь ими в небесный свод, как будто раздвигая в стороны створки воздуха. Говорила: «Я — не Атлант, а Атлантиха». Принимали душ, вставая под жестяную лейку, подвешенную в саду на крепком, узловатом суку — вода на солнце быстро нагревалась, «но это и хорошо, — говорила она, — не выношу холодной». Повиливая бедрами, влезала в цветастый легкий сарафан; Камлаев расстилал на столе газету с заголовками про расстрелянный танками Белый дом, все защитники которого давно уже пожелтели от времени. На газету он ставил трехлитровую банку с местным вином, выкладывал рыже-золотистые чебуреки, сахаристые на срезе помидоры, виноградные грозди, абрикосы.

После завтрака бродили по каменистому пляжу, в ноздри бил острый запах водорослей. Говорила, что, должно быть, в море йод выплескивали бочками. Он тянул ее в Новый Свет, Коктебель. Питавшая к морской воде непобедимое отвращение, в горах она преображалась, становилась неустрашимой, безрассудной даже. Вознамерилась из Лягушачьей бухты подняться на Кара-Даг. Он пошел за ней, и они угодили в расселину, по которой можно было только подниматься, а спускаться вниз невозможно. Упираясь плечом в ее крепкую ягодицу, он думал: вдруг вылезем наверх, а дальше пути не будет. Нина двигалась первой по каменной этой трубе, пару раз срывалась с безостановочным шорохом мелких камешков, и он ловил ее за ноги, за бедра, прижимал, придавливал… И вот, издав наконец торжествующий стон, говоривший о счастливом достижении цели и полной исчерпанности сил, она вскарабкалась на самую вершину. Взобравшись следом, опознал тропу, по которой прежде много раз ходил. Пальцы под ногтями у нее кровили, перенапрягшиеся руки тряслись, как осиновый лист. Он прижал их к губам, унимая дрожь.

На третий день пошли пешком в Старый Крым. Он повел ее к Армянскому монастырю, знал, что Нину впечатлит и проход через лес, и суровая величавость монастырских руин, и особое качество тишины, как будто специальный ее химический состав внутри монастырских стен.

— Когда в веке эдак в четырнадцатом… я на самом деле не помню, в каком, — рассказывал он, поднимаясь в гору и не заботясь о том, что безбожно перевирает, — армянское царство пало под натиском свирепых и кровожадных турок-османов, все главные национальные святыни армян, рукописные Евангелия и резные каменные хачкары перевезли сюда, в Крым. А потом был возведен и этот монастырь. Но сволочи-янычары и сюда пролезли. Захватили Сурб Хач и перерезали всю монастырскую братию. Лишь одному монаху удалось каким-то чудом выбраться через подземный ход. Но как только он прошел этим ходом и выбрался на дорогу, турки, обложившие монастырь со всех сторон, настигли и его. Монах восславил Господа и, преисполнившись бесстрашия, принял мученическую смерть.

— На том самом месте?

— Да.

И вот тут-то, на обочине дороги, круто забиравшей вверх, и узрели они сухое, как верблюжья колючка, дерево и размахнувшиеся ветви в колышущихся лоскутах. Из-за этих лоскутов всех возрастов, полуистлевших, выгоревших и сочно-ярких, новых, дерево, которое не плодоносило две тысячи лет, казалось живым и израненным. Все оно трепетало и дышало людскими упованиями. Смертным страхом и отчаянием перед сводящими на тот свет болезнями. Невыносимой мукой и предвкушением отцовства, материнства, ожиданием новорожденного человеческого существа. Мечтами, вожделениями, несбывшимися любовями. Сатиновыми, ситцевыми, нейлоновыми, фланелевыми. В полосочку и в горошек. Стыдливо-незатейливыми и дерзновенно-непомерными. Всей бесприютностью одиночек, умирающих по ночам от безлюбья. Всем желанием и нетерпением двоих прорасти друг в друга, образовав невиданное двухголовое божество. Одним чаяньям здесь было без году неделя, другим — миллионы лет.

Нина встала и замерла. Глаза ее заблестели жадно, а лицо, подобравшись, посуровев, сделалось необычно строгим и серьезным. И тут, будто спохватившись, приходя в себя, в веселое отчаяние, она стала трясти и ощупывать свою матерчатую торбу, вытряхивать из нее какие-то свои мелкие штучки.

— А у тебя никакой тряпки нет? — всполошенно повернулась к нему она.

Камлаев передернул плечами.

— Обязательно нужно что-нибудь привязать и загадать желание. Но только чтобы на самом деле серьезное, настоящее, важное.