Сергей Самсонов - Аномалия Камлаева

Так он ходил, наматывая круги и не в силах остановиться, как будто позабыв о том, что нужно будет возвращаться в больницу, что позвонить ему могут в любой момент, потому что уже начало смеркаться и приближается тот час, который предсказал Коновалов. Он как будто ясно видел бессмысленность своего возвращения: находись он здесь, на уже обезлюдевших улицах, находись он там, за стенкой операционной, от Нины он будет, по сути, одинаково далеко; и там, и здесь он будет одинаково задыхаться от своей беспомощности. И чем дальше он от клиники уйдет, тем быстрее в нее побежит, полетит, и этот бег избавит его хотя бы от внешней неподвижности ожидания, и на какой-то момент все уйдет в этот бег, все к этому бегу сведется и ничего не будет, кроме прямого выбивания из сил… Пятнадцать минут ходьбы от клиники, тридцать, сорок. Затяжные роды — это сколько? Сколько гнусных, тошнотворных, богомерзких вечностей отделяет его от Нины?..

Так он ходил, накуриваясь до медного вкуса во рту, с занемевшим, отнявшимся сердцем и, наверное, как благодетеля принял бы того, кто вздумал бы сейчас до него «докопаться», кто сказал бы «стоять! сюда подошел!»… Он, наверное, нарочно выбирал места потемнее, побезлюднее, но ни в одной подворотне, ни у одних гаражей никто Камлаева не поджидал — вся малолетняя шпана района сегодня рассосалась без остатка.

Он опять пошел по направлению к железной дороге, но на этот раз иным путем — дворами, — и по дороге ему попалась благоустроенная помойка — безукоризненное каре пронумерованных контейнеров на чистенькой асфальтовой площадке, огороженной по периметру сеткой-рабицей. От контейнеров метнулась всполошенно какая-то смутная тень, да так и застыла посреди дороги, для чего-то дожидаясь камлаевского приближения. Что за странная стыдливость, что за китайские церемонии? Копаешься в мусорных баках? — ну так ройся себе на здоровье. Хоть среди бела дня, а уж тем более среди ночи… Она пошла Камлаеву навстречу, прижимая какую-то коробку к груди, обыкновенная бродяжка, решительным шагом и с вызовом глядя прямо в глаза. Как будто изготовясь защищать свою законную и полноправную принадлежность к роду человеческому. Она была пропитая в той степени, когда уже невозможно с уверенностью сказать, сколько женщине лет — тридцать или все пятьдесят. Сухие, жилистые ноги пятнисты, живот разнялся и отвис, а в белесых, полинявших до бесцветности глазах вызов сменяется страхом, как будто Камлаев и в самом деле застиг эту уже-не-женщину на месте преступления. Как будто это преступление — отыскивать в помойке ценное или съестное. Лицо его, должно быть, показалось бродяжке брезгливо сморщенным, поджавшимся от отвращения. Да что она нянчит коробку-то эту с кровоподтеками томатного сока на боках? Камлаев не отнимет. Ищет, ищет себе пути к отступлению глазами, умоляющими поверить, что и она тоже человек. Впрочем, меньше всего он хотел сейчас вникать в рефлексию этой особи и потому разрешающе передернул плечом — мол, проваливай.

Он дошел до моста, до насыпи, до кафе «Незабудка» и на этот раз вошел: за пивом очередь была такая, как в эпоху сухого закона и нещадной борьбы с виноградной лозой. Калдыри как один поглядели на Камлаева с какой-то изумленной безысходностью: ни настороженности, ни вызова, ни стыда, ни сознания ущербности не было в этих круглых глазах, настолько издалека, как на дно колодца, они на тебя смотрели, с каким-то даже ужасом — как на того, кем бы они могли стать, но уже никогда не станут. Зачем он сюда зашел, он, право слово, не знал — наверное, затем же, зачем и пялился на ту бродяжку с консервами, прижатыми к груди. Он, впрочем, покорно встал в очередь, дыша в чей-то кудлатый, прокисший затылок и чувствуя чье-то смрадное дыхание затылком собственным. Все с ним происходившее настолько лишилось смысла, что, в сущности, все равно где ему находиться — в «Незабудке» ли, на приеме ли у японского императора.

— Что вам? — еще свирепее переспросила жирномясая продавщица.

Камлаев встряхнулся, поглядел на прилавок, под стеклом которого лоснились завернутые в целлофан бутерброды с копченой колбасой, и отвесил самому себе красноречивый щелчок по подбородку.

— Водки, что ли?

Камлаев отвалил нижнюю челюсть и на радость всем калдырям исполнил на собственном горле зажигательную мелодию «Бондюэль — победитель эстафет» — ее так теперь, кажется, окрестили.

— Сто, — пояснил Камлаев то, чего не сумел нащелкать.

— Вам какую? — допытывалась продавщица. — «Богородская», «Старая Москва», «Флагман»… «Стандарт» не разливаем.