Сергей Самсонов - Аномалия Камлаева

До аптеки было ехать одну остановку. Как и велено было, он подошел к торцевой части дома и долго нашаривал в темноте кнопку звонка. Потом долго давил на нее. Все казалось бессмысленным. Где-то очень далеко от двери звякнули стекла, послышался треск открываемой рамы. Чей-то голос позвал его к себе. Он продолжил давить на кнопку звонка.

«Идиот, идите сюда!» — услышал он ноющий голос взвинченного, на нервах человека.

Он покорно подошел к распахнутому окну, из которого торчал крутолобый лысый лаборант, источавший сильный запах медицинского спирта. Трясущимися руками лаборант взял записку от матери. «Да, да, да, помню, помню». Пьян он был до стеклянной звонкости, до прозрачности, до ледяной бесстрастности.

— Вообще-то ему сейчас кое-что посильнее нужно, — вдруг вошел в положение Камлаева лаборант. Как если бы опьянение, пройдя все стадии, описало полный круг и возвратило лаборанта к задумчивой сострадательности, к какой-то человечности навыворот.

— А что вы можете посоветовать? — автоматически спросил Камлаев.

— А-а-а… — отмахнулся лаборант. — Тут, по правде говоря, советуй — не советуй… Подождите минуту… — Он скрылся в глубине своей подсобки… — Вот, возьмите, — протянул он Камлаеву картонную коробку, звякнувшую ампулами. — Инъекции кто-нибудь у вас в доме делать умеет? Отлично… вот здесь я все написал. Нет, это будут, молодой человек, уже совсем другие деньги… А как же вы хотели?

Камлаев уже никак не хотел. Он протянул через окно червонцы и сунул в карман коробку с лекарством…

— …Матвей, иди сюда, — крикнул ему из комнаты отец, едва Матвей успел толкнуть плечом входную дверь и стащить свои тенниски.

— Чего ты хотел? — отвечал он, входя к отцу и усаживаясь рядом.

— Хотел? Да, хотел. Посиди со мной, что ли. Я знаешь что хотел тебе сказать… Я много всегда занимался работой… твоей матерью и тобой я пренебрегал… Ты куда пропал? Куда ходил? Что молчишь?..

— Я ходил в аптеку за лекарством.

— Что за лекарство?

— Хорошее лекарство, сильное, от жара.

— Сильное. От жара. Я всю жизнь хотел одного. Чтобы люди научились работать. Чтоб они напрямую зависели от результатов своего труда и сами пользовались плодами своей работы… Но у нас почему-то все это сломалось… Крестьян перевели в мастеровые, оторвали их от земли, по дурости своей сначала так сделали, чтоб человек в деревне не мог прожить своим трудом. Земли у народа не было никогда, не давали нашим мужикам пожить, похозяйствовать на своей земле, все на общественной, все на ничейной, и плодами рук своих пользоваться не давали. Сгребали все в колхозные житницы. До последнего зернышка. Человек, он должен пользоваться тем, что сам производит, а не отдавать кому-то в обмен на никчемные бумажки. Что рубли, что у матери раньше были трудодни — никакой разницы. Нельзя людей делать наемными рабочими, вот что. Кто ничего не имеет, тот ни за что и не отвечает. И гарантированную оплату давать нельзя. Таким образом мы докатимся. Потому что всех растлили этой гарантированностью, и никто из-за нее лучше работать не будет, стахановский энтузиазм прошел, вера рухнула, потому что все теперь рассуждают логично: зачем делать лучше, если, во-первых, изделие не для себя, а за дрянь, во-вторых, денег все равно не снимут. А у них там, за бугром, свет наживы глаза застит. Им главное изделие продать — побольше да побыстрее. А на деле получается верчение, как у белки в колесе: быстрее произвел — быстрее продал. Быстрее, быстрее, быстрее. Удовольствие, Матвей, выпало из круга. Удовольствие от труда. Повсеместно это. Один ты, пожалуй, это удовольствие и получаешь от сочинительства своего. Но сейчас я не об этом хотел тебе сказать. Не об этом. Любовь — она тоже имеет немаловажное значение. Ни одно достижение не стоит того, чтобы женщина, которая любит тебя, пострадала из-за него. Ты матерью дорожи. Мать — это высшая ценность… Женщина, которая детей тебе подарит, — это высшая ценность, все остальное второстепенно. Пусть немного, но все-таки второстепенно. Ты, надеюсь, как следует уразумел?..

— Да, я понял.

Забился в пожарной тревоге телефон.

— Ты подойдешь? — крикнула из коридора мать.

— Такой вопрос… в нашем доме… с недавних пор… может быть адресован только тебе. — Пересохшие губы отца шевельнулись в усильной, трудной улыбке.

Звонил Листимлянский. Камлаев какое-то время обретал способность к восприятию человеческой речи.

— Скрябинскую студию закрывают наглухо, — кричал ему в телефонную трубку Марик. — Так что нужно готовить и играть «Возвращение…». Вся Москва этого ждет. Сегодня или никогда.