Сергей Самсонов - Аномалия Камлаева

Композитор-новатор, ворвавшись в музей с разложенными по полочкам-эпохам музыкальными языками, истреблял эти стили как вернувшийся на Итаку Одиссей — обнаглевших женихов. И казалось, что весь этот звуковой содом никогда не кончится, но финальный до-мажорный аккорд — тот же самый, что натягивался от земли до неба вначале, — возвращал свихнувшийся мир к порядку.

Оглушенный предельной громкостью этого до-мажора, зал гудел как потревоженный улей. Нужно ли говорить, что все были ошарашены, перепутаны, восхищены. «Гениальная провокация… — слышалось по углам, — …грандиозный вызов ритуальной форме традиционного концерта…»

«Ну что скажешь, а? — тряс Камлаева его однокурсник Иверзев. — Это… это… революция… столкновение стилей… открыта новая эпоха, неужели ты не понимаешь?» — «А! — отмахнулся Камлаев словно от назойливой мухи. — Все это скоро отойдет в широкое пользование. Наиболее расторопные, — хмыкнул он, — начнут зарабатывать на жирной новизне полистилистики, а потом…»

Иверзев отшатнулся от него как от чумного. Все давно уже привыкли считать, что чужого грандиозного прорыва Камлаев не приемлет, не может простить, что он на современных гениев подчеркнуто «чихать хотел»… Близорукие дураки. Восхищены невыносимостью вот этого звучания — еще бы, мир показан им таким уродливым, таким несправедливым, так грубо ранящим их нежные заячьи души. Вот только не думают о том, что непереносимость эта одноразова, что она воспринимается как истина, как достоверность только один-единственный раз, а потом превращается в искусственно раздуваемую интеллигентскую истерику по поводу несовершенства мира, в общее чувство в одном общем месте — вот во что она превращается. Вам важно переживание, дурачки, а не истина. Переживание придает вам значительность, ценность, смысл…

Камлаев даже успокоился. В то время как многие вокруг испытывали гнетущее, болезненное чувство своего несоответствия и даже отставания от открывшейся им в симфонии музыкальной истины, Камлаев был удивлен тому, насколько он забежал вперед, насколько вовремя и даже раньше все это усвоил, осуществил и изжил. Его собственный полистилистический, коллажный опыт был куда более радикален. Сочинение его, которое ждало своего исполнителя и часа — «Разрушение B-A-C-H», — умещало в семи минутах то, чем была перегружена куда более продолжительная симфония главного советского музыкального бунтаря. В ней, пожалуй, сошлось и сконцентрировалось все, чем Камлаев занимался с самого начала, — весь страх его, вся желчь, все отвращение при виде размывания старой, классически простой и казавшейся неразрушимой красоты. Когда к нему обратился один из лондонских критиков за пояснением, о чем и зачем камлаевское «Разрушение…», дерзновенный юнец ответил одной-единственной фразой: «Невозможно создать новую красоту, невозможно утешиться старой».

Брить случайным жертвам-слушателям зубы, пропускать по позвоночному столбу электрические разряды паники — похоже, именно такой была цель Камлаева, но вдруг сквозь этот рев и скрежет пробивалось, просвечивало изначальное спокойное благоговение. Путеводные инициалы B-A-C-H, навсегда, казалось, растворенные в диссонантной апокалиптической реторте, возникали вновь в финале и парили в прозрачных, очищенных от скверны небесах и звучали как музыка после музыки. И такой горькой желчью, такой робкой нежностью к этой навсегда отлетающей прелести был напоен финал, что казалось, еще чуть-чуть, и сама невозможность гармонии будет отменена.

Последние научные исследования позволяют с уверенностью судить о связи рака легких с курением и рака желудка — с неумеренным потреблением алкоголя. Научно подтверждена взаимосвязь между возникновением злокачественных опухолей и частыми стрессами. В своих логических умозаключениях наука (или все же коллективный разум человечества?) дошла до следующего: чем больше зависти и ненависти каждодневно испытывает человек, тем выше риск возникновения и развития злокачественных образований. Иными словами, процесс перерождения человеческих клеток из нормальных в злокачественные катализируется той завистью и злобой, которую мы испытываем. «Ах, ты гнида черножопая, продажная тварь, бездарная мразь», — едва успеваем процедить мы сквозь зубы, а мутация белков уже началась — неощутимо, неслышимо, необратимо. Обливаясь холодным липким потом отвращения, мы вливаемся в толпу, текущую к метро, и, скрипя зубами, шипя, испаряясь от злобы, как капля воды на раскаленной сковородке, привычно, автоматически ненавидим каждого в этой толпе. «Плебеи», «быдло», запах ножного пота, подмышечная вонь. Ах, какую атомную энергию ненависти вырабатывает каждый из бесчисленных представителей офисного планктона — один из миллионов новейших Акакиев, мечтающих о «Шевроле» в кредит и столетиями копящих деньги на покупку не московской, так хотя бы подмосковной квартиры. Какую иссушающую злобу, не имеющую выхода, носят в себе все эти бухгалтеришки и менеджеришки, агенты по продаже рекламных площадей и копирайтеры, грезящие о писательской славе. Все, кто до скончания дней обречен вертеться белкой в колесе, в вертящемся барабане непрерывного выживания, все, кто не может зачать детей по той простой причине, что у них с женой (или с мужем) нет собственной крыши над головой и в ближайший миллениум — по цене в пять тысяч долларов за квадратный метр — этой крыши не предвидится. И как будет изумлен их хозяин, загорелый, белозубый завсегдатай горнолыжных курортов Куршевеля, когда в один прекрасный день его собственная секретарша обрушит на голову шефа тяжеленный дырокол… А каким холодным бешенством, перешедшим в хроническую, неизлечимую стадию, был болен Камлаев, спокойно ненавидевший всех живых мертвецов от музыки, штампующих свои шедевры так, как будто в этом мире ничего не произошло и катастрофа не постигла смысл. Как он до тошноты не выносил все эти сладкозвучные потоки музыкального дерьма. Насколько он не принимал иронические манипуляции с некогда живыми нотными текстами, насколько он не принимал все эти попытки гальванизировать труп полвека назад почившей музыки.