Зульфю Ливанели - История моего брата

Она спросила, не поэтому ли я невзлюбил гостей, которые в тот злополучный вечер собрались у Арзу.

– Я невзлюбил их по многим причинам, – ответил я девушке. – Приведу пример: они ведь любят показуху. Самая дорогая машина, самый большой дом, самая красивая одежда, самые дорогие драгоценности… Разве не так?

– Да, – согласилась она, – именно так.

– Но в то же время они жутко боятся, что их сглазят. С одной стороны, они живут напоказ, а с другой – не стесняются прибегать ко всяким языческим обычаям, чтобы с ними ничего не случилось: приносят жертвы, делают амулеты. Вместо того чтобы жить поскромнее; купить машину подешевле; вместо того чтобы свой внутренний мир немного обогатить, они пыжатся друг перед другом… Конечно же, я прав, но рассказывать об этом твоим друзьям бесполезно, потому что в наше время этого никто не поймет. Вот поэтому, – продолжал я, – ты сама ответила на свой вопрос. Я бегу от глупой толпы. Ты сердишься на меня, но сейчас, кажется, постепенно начала признавать мою правоту.

«Мне нечем было измерять время, и поэтому я не знаю, сколько его протекло. Дни мои шли, отсчитанные подносами. О, если бы поднос не был таким гладким, если бы был у него хоть какой-то острый угол, я бы тотчас использовал его, чтобы себя убить. Но самоубийство было невозможно, а кроме того, трудно убить себя самому.

Когда попадаешь в камеру, то поначалу злишься, яришься, пытаешься бунтовать, а потом принимаешься ждать, когда ошибка будет исправлена. Надежда может жить довольно долго. Однако вскоре свет надежды начинает постепенно гаснуть, и ты начинаешь ее бояться. Наконец успокаиваешься, возможно, осознанно заставляешь разум заснуть. У тебя остается единственная цель: выжить. Такое состояние длится довольно долго, но вот наступает день, когда ты понимаешь, что и жить незачем, и смерть начинает казаться тебе лекарством от всех страданий, однако и возможности покончить с собой ты не можешь найти. Задушить ты себя сам не можешь, утопиться в кружке с водой, которую тебе выдают, тоже не можешь, разрезать запястья нечем, голову об стены ты раскроить тоже не можешь, самое большее, что будет – ты ее разобьешь, потеряешь сознание, и потом придется страдать еще больше.

Так я стал частью камеры, сросся с ней. Слово ОЛЬГА на стене побледнело и начало стираться. Написать его вновь у меня не хватало духа. Я же сказал, что разум мой заснул, я стал манкуртом.

Знаешь, что такое «манкурт»? Этот способ обращения с пленниками, применявшийся азиатскими племенами против представителей вражеских племен. У пленника обривали волосы, и на его голову плотно натягивали шкуру недавно зарезанного барана, затем закапывали его в песок до подбородка и оставляли под палящим солнцем Азии на много дней. Конечно, его кормили, чтобы он не умер. Через некоторое время волосы начинали отрастать, но так как они были не в состоянии пробить высохшую, затвердевшую шкуру барана, то они врастали в кожу головы, причиняя несчастному невыносимые страдания. Человек, испытывающий жуткую боль, вскоре забывал о том, кто он, какого он рода-племени, и становился манкуртом. Такие рабы были в состоянии сражаться против своего собственного племени. Несмотря на то, что мои волосы отрастали свободно, постепенно и я становился покорным манкуртом…

В общем, если бы в один прекрасный день в моей камере чудом не оказался тот самый американец, то я точно вскоре превратился бы в манкурта. Сначала я ничего не понял. Дверь внезапно открылась. Это казалось таким же невозможным, как если бы земная твердь раскололась, но именно так и произошло.

Человек в спортивной одежде, которого бросили в камеру, был таким же худым, как и я, но здоровым на вид. На нем была жилетка с множеством карманов. Он пытался сопротивляться, и я понимал, что он кричит. «Господи, я его понимаю», – помню, думал я. Каким важным было это событие – то, что я понимал чью-то речь! Понимать слова, которые произносит другой человек, понимать их значение! Его гневные крики помогли мне начать движение обратно к человеческому состоянию. Я встал на ноги. Я стал существом, которое может говорить.

Конечно, я его напугал; я попытался было подойти к нему и дотронуться до него. Я протянул ему руку.

– Стой! – сказал он. – Ни с места! Не приближайся ко мне!

Я послушно остановился.

– Кто ты? – спросил он.

Рот наконец с трудом открылся, слова начали обретать форму, и я сумел выстроить и произнести единственное и первое за долгое время предложение: