Зульфю Ливанели - История моего брата

Меня повергает в ужас не столько то, что я слышу, сколько равнодушие в голосе и безразличие на лице Мехмеда. Передо мной человек, утративший всякую способность чувствовать. Когда я его слушаю, мои чувства тоже умирают.

Я понимаю, что когда он закончит рассказ, то встанет и уйдет. Я постепенно теряю надежду вновь его увидеть. Но я пока просто думаю об этом. Просто думаю, без всяких чувств. Я тоже перестал чувствовать что-либо, совсем как он. Говорят же, что близнецы связаны. Так что я просто слушаю. Слушаю голос брата. Голос Мехмеда. А еще до меня доносится шум волн, я слышу, как яростно они бросаются на прибрежные скалы; до меня доносятся эхо призыва к вечерней молитве и вой Кербероса…

«В камере не было окон. В углу едва светилась маленькая лампочка. В той пустоте, на глазах у враждебно рассматривавших меня стен, я заметил, что в камере есть лежанка. Деревянная лежанка, на которой не было ни матраса, ни простыни, ни вообще какой-либо тряпки. Только грубая доска. Сначала я сел на нее, затем лег. Я пытался собраться с мыслями, придать событиям какой-то логический порядок, сделать какие-то выводы. Два вопроса не давали мне покоя: почему я внезапно стал узником и что с Ольгой?

Судя по тому, что меня везли на самолете, я, должно быть, где-то далеко от Москвы. В камере очень толстые стены, сквозь них не проходят никакие звуки, так что я не могу понять, где нахожусь: не слышно ни разговоров, ни музыки, не слышно вообще ничего. Слышен только приглушенный рев авиационных двигателей – толстые стены заглушить его не смогли. Самолеты взлетали и садились, взлетали и садились…

Наверное, поблизости какой-то аэропорт, думал я, а может, просто именно здесь пролетают самолеты… Что со мной? Я под наблюдением? Меня арестовали? Меня похитили? Я пленник? Кто это сделал со мной? В чьих я руках? Неужели я в плену российских военных, раз тот русский офицер ударил меня? Почему все это произошло со мной? Почему? Почему? Почему?

Я мучался от всех этих вопросов, а еще у меня ужасно болел желудок: вот уже более суток я ничего не ел и не пил. А может, меня задумали заморить голодом и жаждой в этих серых стенах? Пусть так, но для чего все это нужно? Кому понадобился простой инженер? Сжавшись, я часами мучился на деревянной лежанке, думая обо всем, пытаясь думать об Ольге, вспоминать прошлое, однако вскоре понял, что лучше не думать и не вспоминать, потому что эти мысли лишь усиливают боль».

Я в Стамбуле. В дешевом отеле. Кажется, я ненадолго забылся сном, однако тут же просыпаюсь, потому что мне начал сниться кошмар. Громкие гудки пароходов режут слух, сквозь замызганные окна отеля в комнату пытается светить утреннее солнце. Я встаю и иду посмотреть на минареты, которые пьют воду, но тем утром минареты стоят ровно, словно остро заточенные карандаши, готовые к письму на небе. Значит, этим утром им не захотелось пить, подумалось мне.

Скажу на фирме, что собираюсь уволиться. Больше я не хочу работать. Нужно будет только найти приработок, пока я дожидаюсь момента, когда можно вый-ти на пенсию. Что-то в любом случае найдется. Мне, в общем-то, все равно, что. Мехмеда я больше не ищу, потому что уже сделал все возможное и невозможное: обратился во все инстанции, везде съездил и письма написал. Я даже к гадалкам ходил. Некоторые из них говорили мне, что брат умер и передает мне привет из загробного мира. Одна пыталась меня уверить, что он сидит на дне глубокого колодца. Мне нужно обойти все колодцы в мире, иначе душа его никогда не обретет покой. Были и такие, которые обнадеживали – говорили загадочно: «Придет через три срока». И я жду его… Да-да, жду! Каждый день, каждую минуту жду, только это какое-то странное ожидание. Жду без всякой надежды, жду, будто бы не придавая значения его будущему приходу… Отличительное свойство этого ожидания – его протяженность и постоянство. Словно оно – неотъемлемая часть моих мыслей и моей жизни.

«Просыпаюсь от какого-то шума. Это совершенно неожиданно, поэтому сердце мое начинает испуганно колотиться. Пытаюсь понять, откуда этот шум. Все тело, и так изнуренное побоями, ноет из-за деревянной лежанки, будто по нему прошлись молотком. Потом, уже привыкнув к темноте, я рассмотрел, что в железной двери открылось маленькое зарешеченное окошко. Чья-то рука протягивала внутрь поднос, должно быть, с едой и водой. Я подошел к двери и выглянул в это окошко. Удалось разглядеть пожилое лицо с висящими, как у бульдога, щеками. Глаза «тюремщика» словно были незрячими.