Михаил Веллер: Мишахерезада

Суешься в ледяную тьму. Вдыхаешь стоячий колкий мороз. Нос слипается. Потекло по губам. Шморгаешь.

Сутулишься и шаркаешь в космической мгле под звездами. Иногда дышишь в варежку, грея немеющий нос. Опущенные уши шапки в инее от дыхания.

Невдалеке начинают проявляться черные силуэты. Они движутся в том же направлении. Сутулятся, шаркают, шморгают, молчат.

Чем ближе к школе, тем гуще поток. Хмурая толпа течет по непроглядной улице, сопит, пускает пар из ноздрей. Редкий кашель слышен далеко.

В школе уже светло, и тепло, и суета, и понемногу все просыпаются, и тоска отступает, и начинается жизнь, которая с солнцем закипит к концу занятий, зазвенит, заорет и радостно повалит по домам, с шутками и тычками, в ярком свете, по морозцу, поесть и заняться своими делами.

Но эти утра… Черное безмолвие, морозные звезды, угадывающиеся во мраке фигурки, шарканье и сопенье сутулой массы, парок дыхания и тоска, тягучая смертная тоска под сердцем.

Суки они со своим декретным временем и расписанием.

Как мы любили Кубу! Аж пищали, так любили. Какие барбудос, какие ножки, какая музыка: Остров Свободы! Патриа о муэрте!

Тут на Кубе высаживаются гусанос, и все трепещут: выживет ли молодая революция и ее красавцы-вожди?

Тут приходит в школу некто суровый — директору:

— Поведешь школу на митинг?! Снимай с занятий!

Наш Александр Павлович с костылем вогнал бы в страх одноногого Сильвера:

— У меня программа. Учебный процесс. Конец четверти. Школу не сниму. Что? Не разводите мне демагогии!!!

И школа разочарованно училась. А я сбежал на митинг. Родители осуждали даже Хемингуэя: он не поддержал кубинскую революцию!

На пустыре ветер нес песок. Слова из мегафона срывались в сторону. Толпа оказалась небольшой и стояла бессмысленно.

— …наш маленький степной городок!.. в поддержку свободы!.. руки прочь!.. братский народ!.. обуздать агрессора!..

Я постоял за взрослыми спинами минут двадцать. Интересно не стало. Чем это все могло помочь столь далекой Кубе в ее борьбе против интервентов-контрреволюционеров, было абсолютно неясно.

— Был на митинге солидарности с Кубой! — объяснил я назавтра, презирая всю школу.

Классная вздохнула и не записала мне в дневник замечание за уход с уроков.

Больше ни на одном митинге в жизни я не был.

Первый космический спутник открыл новую эру в школьных головах также. Фантастика Беляева сбывалась и устаревала. Звезды были близко, и мы летели впереди всех.

И тут влетает на алгебру ботаничка с ошарашенно-счастливым не своим лицом:

— Человек полетел в космос! Наш! Гагарин!

Мы переглянулись. Чо, правда? Ишь ты. Здорово, конечно.

Наши учителя возбудились больше. Ботаничка дергается и восклицает. Математичка цветет. В коридоре гам. Александр Павлович стучит костылем и плачет. Он был суровый одноногий фронтовик, в случае счастья или огорчения он всегда плакал.

С уроков нас не отпустили, но настроение царило праздничное. Двоек не ставили!

Родители вдохновенно обсуждали подробности. Возникали компании выпить за это дело. Все дела пускались побоку.

В нашем пионерском возрасте мы, переустроители прекрасного будущего мира, приняли событие как классное, но естественное. И вот что я вам скажу. Никогда, никогда не было в стране и народе такого чувства объединяющего исторического оптимизма, как в те годы начала шестидесятых. Страна и будущее принадлежали нам. Нам всем, здесь и сейчас.

Секретаря Борзинского райкома комсомола звали Серега Востриков. Он был маленький, крепкий, уверенный и гонял по степи на тяжелом мотоцикле «Урал» без коляски.

Кончался седьмой класс. Общий прием планировался осенью. Я не дотерпел. Писал заявление, носил характеристику и стучал в двери. Четырнадцать исполнилось? Добился того, что сейчас в коридоре райкома я сидел один такой из всех седьмых.

— Поздравляю! — сказал Востриков, вручая комсомольский билет, и пожал руку крепко, как мужчина мужчине, и посмотрел в глаза с серьезной улыбкой, как свой на своего, и обращайся на ты, здесь комсомол, а не бюрократы. Мы равны.

Вот комсомольских значков в райкоме не было, и в магазине не было, и друг подарил мне значок своей старшей сестры, она училась в Чите в институте, они там значки не носили, студенты, свои дела.

Тот, кто не читал в детстве «Военную тайну», и «Как закалялась сталь», и «Молодая гвардия», и «Сердце Бонивура», это не поймет. И кто не смотрел в шестом классе «Добровольцев» и «По ту сторону», «Жестокость» и «Чапаева», тоже не поймет. Кто не слышал в правильное время: «Забота у нас такая, забота наша простая, жила бы страна родная, и нету других забот…» И не слышал: «Дан приказ — ему на запад, ей в другую сторону…» Эпоха и возраст резонировали строкам: «У власти орлиной орлят миллионы!..» Душа резонировала. Или нервы.