Сергей Шаргунов - Свои

…Жестоки нищие и богачи. Те и те с краю.

Иногда мнится: жестокость сообщает взятое в руки оружие, смертельно магнитит, и это не палец стрелка́, а он сам – трепещет, бессильный отменить крючок.

На войне всегда слышен будничный бубнеж безумия.

Этот бубнеж перекрывает залпы. На войне одно и то же.

– Они из палатки лезут, еще сонные, а он по ним из гранатомета. Я ему: «Чип, тебе их не жалко?» А он такой: «Чего их жалеть?» И снова бах-бах… Вот ему ухо и заложило… – докладывал коренастый зам командиру с молодым лицом и серебристой щетиной.

Командир поощрительно, устало усмехнулся.

Чип, парень с черной банданой на вытянутой башке, ухмыльнулся тоже, как-то застенчиво-криво, и даже махнул свободной рукой.

Со стороны можно было подумать: вспоминают забавный случай, приключившийся в банной попойке.

Рядом двое в камуфляже, каждый припав на колено, озирались, водя по многоэтажному городу снайперскими винтовками.

– Узнали мы, где белые. В лесу. Они поели, попили, спать легли. Довольные… А мы налетели. И давай их шашками…

Это уже не война. Это ее эхо блаженно звякнуло в хохотке старика-комиссара, который просвещал детвору во дворе Фрунзенской набережной, поскрипывая слишком узкими для него качелями, вытянув над снегом больные ноги в растрескавшихся музейных сапогах.

Прошло тридцать лет. Где-то ухало.

Бородач с большими южными глазами, опушенными мягкими ресницами, курил возле крупной, лиловой, почти съедобной сирени.

– А не зря говорят: шо-то с ними не того… – Он отставил сигарету, понюхал тяжелую гроздь, восхищенно шмыгнув носом. – Перед боем шо-то принимают. Я недавно одного завалил.

Городской парк был наполнен солнцем, с вычищенными дорожками и разноцветными колясками, которые женщины покачивали вопреки гулу смерти.

– Ну и, короче, пару пуль для верности. Он ворочается и все это… встать норовит. Я ему и туда, и сюда. В упор. В печень, в сердце. А он дышит и хрипит. У меня обойма кончается. Я – в голову. Хрипит! Потом хрипеть перестал, зато сопит. Ну лосяра! Прикинь, так и сопел… До рассвета…

Я молчал, зарываясь взглядом в сирень. Докурив, как и подобает положительному герою, мой собеседник прошагал к урне, стоявшей в пяти мерах от нас, и уронил туда окурок.

Война порождает не только жестокость, часто неизбежную, но и нескончаемый треп, нелепые гимны жестокости.

Человек избывает ад, бахвалясь, но и как бы виноватясь: да, погано, трудно, жестко жевать сердце и печень врага, а надо…

…А хотите про радушную жестокость?

Приветливую, гостеприимную, с широкой улыбкой. Когда – сахар на рану.

Однажды в Америке у меня поднялась температура.

Может, провинились кафешки с ледяными ветрами кондишнов и стуком ледышек о стекло бокалов или худо стало от небесной недостаточности (спасибо небоскребам). Или заразила белка-чертовка крысиного цвета с дивным пуховым хвостом: далась погладить по пружинистой спинке на лужке в Центральном парке, где я сидел, отпаивая душу быстротечным облачным небом, но вдруг улыбнулась кривыми зубами и унеслась.

Вечером в номере отеля на Манхэттене я ощутил жар, прихлынувший к лицу. Спустился в старом створчатом лифте со старым медным запахом, доплелся до аптеки, взял электронный градусник и пакетики жаропонижающих, вернулся, медный запах стал грубее, а золото стенок лифта зеленоватее, на градуснике 40, прием лекарства помог до 39 и 5. После ночных мучений на заре писклявый друг известил о цифре 41. В окне была кирпичная стена соседнего здания, во рту – медь.

Я ненавидел эти черные плакатные цифры 41, заменившие время, и этот писк, и мне казалось, что вот она, липкость пота, но не потел, а горел и не мог поверить, что ничего не помогает – ни порошки, ни время суток: гордые 41 три дня и три ночи.

Температура держалась фанатично.

Все планы полетели в тартарары, нью-йоркская подружка (когда-то московская одноклассница) навестила с водой и бигмаками, но есть я не мог.

– Вызови врача.

– Здесь не вызывают, – сказала она горько и повторила с торжеством: – Здесь не вызывают врачей! – озирая смятую постель и лежащего бодрым взором физкультурницы. – Как ты похудел! Все бегают… Ты видел, сколько бегунов? Это чтобы не болеть.

– Может, мне тоже побежать?

– Если простыл, – добавила она, – все равно работай. И на дом врачей не зовут.

– Даже детям?

– Никому!

– А если…

– Никаких «если»! Знаешь, какая тут медицина? Знакомая за операцию должна двадцать лет выплачивать.