Лауро Мартинес - Лоредана

В тринадцать лет, чтобы спастись от жестокого отца (мать ее умерла), Бетта убежала из своей горной хижины с проезжим мужчиной, который привез ее в Болонью, где они сожительствовали несколько месяцев. Когда она забеременела, он изругал, избил ее и выгнал на улицу. Ей некуда было идти, и она вернулась в горы, и там, несмотря на постоянные побои своего отца Нуччио, произвела на свет мальчика. По наущению отца, желая заслужить его одобрение, она задушила младенца, однако Нуччио внезапно передумал и донес на дочь. Бетту арестовали, привезли в Болонью, допросили и признали виновной. Во время допроса она поведала о своем страхе перед отцом и о том, что задушила ребенка по его принуждению, но никто ей не поверил, в конце концов именно отец ее и обвинял.

Что за лицо у нее было, когда она говорила, о Боже мой! — картина боли, страха и стыда. Бетта хотела понять жестокость своего отца, но не знала, как высказать свое желание. Она жаждала прощения, но не умела попросить его. Она мечтала, чтобы ее поняли, но не понимала, как выразить это словами. Она хотела помолиться Господу и призвать Его на помощь, но не могла сделать и этого — настолько примитивным было ее религиозное и моральное чувство.

Лгала ли Бетта малодушно, пытаясь с помощью обвинений в адрес отца избежать пламени? У нее не было ни сообразительности, ни самообладания, чтобы сделать нечто подобное. Я смотрел на это детское лицо добрых пять часов. Ей было только тринадцать, хотя судья объявил, что ей пятнадцать, чтобы его приговор не казался чересчур суровым. Я оставался рядом с ней, я внимательно наблюдал, и когда она вышла из лохани, я почти обонял правду, исходившую от нее. Если Бетта была лгуньей, тогда каждый из нас лжец сто тысяч раз. Нет, она говорила правду. Но поскольку ничего нельзя было сделать, чтобы спасти ее от смерти на костре, я мог только остаться рядом с ней до кровавого конца. Когда ее везли по Болонье, выставленную на всеобщее обозрение, с трупом ее ребенка на шее, я шел рядом с повозкой, а ей вслед выкрикивали оскорбления и бросали гнилые фрукты. Но среди тысяч зрителей, как мне сказали, большинство казались сдержанными или напуганными. Пока длилась эта пытка, глаза Бетты были прикованы ко мне. Она исповедалась, она раскаялась самым сокрушенным образом, я отпустил ей грехи и заставил ее поверить, что она увидит Бога. Я также внушил ей, что, задохнувшись в самом начале от дыма, она почти не почувствует боли от огня. Но здесь, увы, я жестоко ошибался. Палач позаботился о том, чтобы пламя охватило ее всю. Ее крики пробивались сквозь отвратительный треск языков пламени. Я увидел, как загорелись ее волосы, кожа поалела, побурела, почернела, а маленький труп на ее груди превратился в тлеющие угли.

Скажите мне, отец Клеменс, разве мы живем по старому закону евреев: око за око? Я думал, что Иисус пришел к нам с вестью о любви и сострадании. Разве могли крики Бетты оживить ее младенца? Все верхние города, все правительства и важные особы ответственны за то, что Болонья сделала с этой тринадцатилетней детоубийцей, которую вырастили почти как животное, в полном незнании мира и без всякого понятия о добре и зле. Этого достаточно, чтобы проклясть все власти мира сего.

Рассказав историю Бетты в начале этой исповеди, я могу вернуться к своим истокам, однако я должен поторопиться.

У меня есть основания полагать, что я родился в Венеции в 1501 году и был сыном… Но нет, забудем о первых годах. Главное — найти те узловые моменты, за которые цепляется моя память, и настоящим началом была Флоренция. Мне было семь, и я прибыл из далеких земель, а потому разве могу я забыть, как впервые увидел гигантские стены Флоренции? Я сидел верхом за спиной незнакомца, держась за его ремень, мы спустились в долину реки с северных холмов, и я увидел стены и огромный парящий купол посередине. Вода серебряной нитью разрезала город. Оказавшись внутри стен, мы сразу же окунулись в месиво людей, мулов, повозок, криков, колоколов, иноземных костюмов и голосов и незнакомых запахов. Мы пересекли реку и подошли к большому зданию, где меня поселили в доме мессира Андреа ди Дзаноби де Барди, главы старой семьи. Им требовались деньги, а мое проживание там должно было приносить им ежегодно хороший доход, и поэтому они приняли меня под видом дальнего родственника. С ними я провел шесть лет: с отцом, мессиром Андреа, его матерью монной Лукрецией, его женой монной Алессандрой, их старшими сыновьями Пьетро и Дзаноби и маленькими дочерьми Ванной и Примаверой. Я был самым младшим.