Лауро Мартинес - Лоредана

За три года пребывания в Санта-Мария-Новелла я ничему не научился, так он сказал. Старая кровь ничем не лучше старого навоза, она нисколько не благороднее его, ибо из навоза еще могут вырасти новые цветы и фрукты. Старые же семьи Венеции и Флоренции состоят теперь сплошь из подхалимов и стяжателей, лижущих задницы власть имущим. Они продают и покупают Христа и превращают Храм в рынок. Не Бога почитают они, но положение и знатность, о чем свидетельствуют их повседневные занятия. Это ложный путь. Надо превратить себя в дух, а дух есть сострадание, добро, скромность и учтивость. Христос — вот наш образец, но прийти к Нему не так сложно: достаточно иметь сердце, открытое для других, доброе сердце. Все остальное — прах и тлен. Города потеряли свои души. Я, Орсо, должен отбросить все мирские мысли. И настоятель закончил цитатой стиха, призвав меня провести год в размышлениях о нем:

Обличительная речь мессира Ланфредино, направленная против старого дворянства, заставила меня вспомнить о семье Барди и о последнем проведенном с ними годе. Теперь наконец я стал понимать их. Весь тот год у них только и было разговоров, что о браке: о подходящей паре сперва для Ванны, а затем для Примаверы. Старшим братьям было около двадцати, им предстояло жениться лет через десять. Таков обычай мужчин. Но обе девушки должны были выйти замуж в ближайшие два-три года, и во время семейных бесед имя каждого почтенного семейства во Флоренции называлось тысячу раз. Меня это раздражало. Целый год я провел в сплошных сплетнях о приданом, белье, платьях, драгоценностях, подходящих женихах, чинах, положении, репутации, чести, внешности, государственных должностях, скандальных слухах, плохом или хорошем здоровье возможных кандидатов и так далее. Этому не было конца. Сестры слушали в молчании, их не замечали, и, когда они осмеливались заговорить, их тут же прерывали, если только речь не шла о постельном белье и содержимом своих будущих свадебных сундуков. Они никогда не видели мужчин, называвшихся их возможными супругами. Выслушав мессира Ланфредино и поразмышляв о доме Барди, я внезапно понял, что стал препятствием в их матримониальных делах. Кто был этот мальчик, двенадцати лет от роду, живший среди них? Иноземный кузен, сирота, слуга, приемный сын, чей-то незаконный ребенок, странный гость, друг, кто?

Не будучи их братом, я начал представлять угрозу чести и девственности двух сестер. Само мое присутствие в доме стало щекотливым. Посему я должен был быть удален, и мои опекуны удалили меня. Еще я понял, почему мне вряд ли суждено еще когда-нибудь увидеть девушек, разве что я разузнаю, где их новая приходская церковь, и стану тайком ходить на мессы по воскресеньям, чтобы на них посмотреть. В конце концов, что они могут сказать обо мне своим новым родственникам и мужьям? Кто я им? Когда однажды утром я в своей рясе отправился навестить Барди, уже после того как Примавера и Ванна вышли замуж, мессир Андреа и монна Алессандра приняли меня чрезвычайно любезно. Они, конечно, говорили о девочках, но ничем не показали, что я могу их посетить. Разве Иисус не учил нас отказываться от слишком тесных семейных уз?

Я узнал, что теперь сестры слушали мессы в Санто Спирито. Примавера носила ребенка, а Ванна уже родила мальчика. Их выдали замуж за людей ниже по положению — Примаверу за богатого виноторговца, а Ванну — за торговца сукном. Так было выгодно их старшим братьям, которые уже готовились прибрать к рукам все семейное состояние, ведь девочки, носившие благородную фамилию Барди, вышли замуж со скромным приданым.

Простите меня, святой отец, что я так долго останавливаюсь на этих пустяках, но они привели меня к сотрудничеству с Третьим Городом. Я хочу дойти до корней моего греха.

Венеция.

…Говорю тебе, я чуть не написал relazione [2] Зд. донос (um.). на этих мерзавцев рыботорговцев. Они ведь живут морем, не так ли? И все же в этом вопросе [телесных наказаний и смертных приговоров] они правы. В конце концов, разве наказание не есть лекарство от греха? На прошлой неделе я слышал здесь проповедника, он провозгласил, что казнь — не что иное, как ежедневная справедливость, которая вершится на телах преступников, и лучше всего свершать ее публично и с фанфарами. Это единственный способ, сказал он, вдолбить людям законопослушание и гражданственность.