Лауро Мартинес - Лоредана

Прежде чем закончить рассказ о семействе Барди, я хочу заметить, что уже к двенадцати годам знал, что Флоренция представляет собой два города. Задуматься об этом меня заставили предупреждения — мальчиков часто об этом предупреждали — не ходить к высоким стенам в полные опасностей кварталы рабочих и бедняков, поскольку нас там могут избить или ограбить. В моем сознании бедные люди были связаны со стыдом, уродством и темными делами, а также с мрачными звуками труб городских геральдов, возвещавших о начале кровавых представлений нечеловеческого страдания.

А затем все перевернулось, словно во время землетрясения. Не успело мне исполниться тринадцать, как меня забрали из семьи Барди и поместили в монастырь Санта-Мария-Новелла. Теперь вместо мальчиков и женщин меня окружали мужчины, вместо девушек — бородатые люди; из дружелюбной обстановки я попал во враждебную, от сладких ароматов — в затхлость и зловоние, из тепла в холод, от смеха к молитвам, из мягких тканей в грубую шерстяную одежду, к обильной, тяжелой, комковатой, тепловатой монастырской пище.

Годами ранее, когда меня забирали с фермы в окрестностях Венеции, я плакал не переставая — настоящий плакса! Но на этот раз слез не было, если не считать момент прощания с Примаверой и Ванной. И хотя я обнял их с нежностью, я испытал безутешное чувство, что все кончено. Не было рыданий или объятий и с монной Алессандрой, хотя я отчаянно этого желал. Мессир Андреа призвал меня и все объяснил. Мои опекуны из Венеции решили, что, преуспев в латыни, я должен в назначенный срок стать священником, монахом Доминиканского ордена и посвятить себя Кресту и молитвам об их спасении и о спасении других. Там обо мне позаботятся. Я должен быть благодарен. На мое образование и личные расходы прислали хорошие деньги, венецианские дукаты. Я должен возблагодарить Бога за столь удачный жребий.

Молиться об их спасении? Но кто были эти они? Мужчины или женщины? Когда они явят свои лица? Когда обретут имена? Как я могу молиться о незнакомцах? Или я должен этому научиться?

Из-за потрясения, с которым я вступил в монастырь Санта-Мария-Новелла, мои первые впечатления о нем нечетки. Страх — ощущение маслянистой, грызущей физической пустоты в желудке — скрутил мои внутренности. Я сжался, как животное, пытаясь защититься. Повсюду холодный камень, изображения коленопреклоненного Святого Доминика, сцен мученичества и распятий, фигуры в рясах, распространяющие вокруг себя резкий запах, длинные коридоры, в которых раздавался стук ботинок или шарканье сандалий, застарелый запах мочи, большой монастырь, шумные трапезы в сводчатом зале — все это да предрассветные часы молитвы остались в моей памяти от той жизни. Что мне оставалось делать, кроме как молиться, учиться и плакать, пока я не засыпал в своей келье, расположеной рядом с кельей настоятеля, Ланфредино дели Адимари, utriusque iuris doctor [1] Доктора обоих прав (лат.). . Этот добрый, но требовательный человек (интересно, позаботились ли об этом заранее мои опекуны) сразу взял меня под крыло, подробно разъяснил мне все законы жизни братии, а также мои обязанности, расписание молитв и занятий, правила поведения и предупредил, чтобы я избегал тесной дружбы любого рода. Мне запрещалось входить в чужие кельи и впускать кого-либо в свою. Я догадывался, что речь вновь шла о неуправляемой плоти, на этот раз о плоти мужей, одетых в рясы святых орденов. На самом деле среди запахов и неряшливых бород, на которых коркой застыли остатки трапез, сырой шерсти и мрачной обстановки одно упоминание о плоти вызывало во мне отвращение. Я жаждал быть чистым духом.

Во время нашей второй или третьей беседы мессир Ланфредино особо предостерег меня в отношении двух монахов. Хорошо зная их, он сказал, что они будут льстить мне и ласково со мной разговаривать, но истинной их целью будут поцелуи и прикосновения. Я был изумлен. Но со временем, как он и говорил, один из них, брат Бенедетто, краснолицый человек со складкой жира вокруг шеи, шепнул мне, что хочет покачать меня на коленях. Я стал избегать его с куда большей изобретательностью, чем когда-то избегал Ветторио. Однако более настойчивый брат Тимотео, старое женоподобное существо с пухлыми губами и бегающими глазами, называл меня il bel Orsino. Вообразите себе мое удивление. Снова и снова он пытался предложить мне деньги, сладости, комплименты или советы. Несколько раз он хватал меня, но я отталкивал его и поднимал такой шум, что он исчезал. В конце концов Тимотео и Бенедетто были приговорены к двум месяцам на хлебе и воде в запертых кельях монастыря. И хотя я сожалел о содеянном, при случае я бы возобновил свои жалобы.