Джон Грин - Черепахи – и нет им конца

– Я, пожалуй, не управляю автобусом своего сознания, – ответила я.

– Не можешь его контролировать.

– Наверное, да.

Она сидела, скрестив ноги, и постукивала по полу левой ступней, точно пыталась послать сигнал SOS с помощью азбуки Морзе. Доктор Карен Сингх постоянно двигалась, как плохо нарисованная мультяшка, зато у нее было уникальное, самое бесстрастное лицо на свете. Она ни разу не выдала отвращения, не показала, что удивлена. Помню, однажды я призналась, что иногда мне хочется оторвать средний палец и растоптать его. И она сказала: «Так происходит, потому что в нем находится локус твоей боли». «Может быть», – ответила я. Доктор Сингх пожала плечами: «В этом нет ничего необычного».

– Тревожные размышления или обсессивные мысли не приходят к тебе чаще обычного?

– Не знаю. Но они по-прежнему лезут в голову.

– Когда ты наклеила этот пластырь?

– Не знаю, – соврала я. Она смотрела на меня, не моргая. – После обеда.

– А как с боязнью клостридий?

– Не знаю. Иногда случается.

– Ты чувствуешь, что можешь сопротивляться…

– Нет. Я все еще чокнутая, если вы об этом. На фронте безумия – никаких перемен.

– Ты очень часто употребляешь слово «чокнутая». И злишься, когда его произносишь, почти что обзываешь себя.

– Ну, в наше время все сумасшедшие, доктор Сингх. Психически здоровые подростки – прошлый век.

– Мне кажется, ты к себе жестока.

Я ответила, помолчав секунду:

– А как можно быть каким-то с собой? Если ты можешь быть чем-то для себя, значит, «Я» – не что-то единственное.

– Ты увиливаешь. – Я смотрела на нее и ждала. – Да, ты права, Аза. «Я» – непростая штука. Может, даже не что-то единственное. Это множество, но множества можно объединять, верно? Подумай о радуге. Одна арка из света, но в то же время и семь разноцветных арок.

– Ммм, да, – согласилась я.

– Можешь объяснить на примере?

– Не знаю. Ну вот, я сижу в столовой и начинаю думать о том, как во мне живут все эти штуки, они едят для меня еду, и я, типа, ими всеми являюсь, будто бы я не столько человек, сколько отвратительный пузырь, кишащий бактериями. И я не могу очиститься, понимаете? Потому что грязь пронизывает меня. То есть я не могу найти в глубине себя чистую, незапятнанную часть – ту часть, где должна находиться моя душа. Выходит, что души у меня, наверное, не больше, чем у бактерий.

– Ничего необычного, – повторила она свою любимую фразу.

Потом доктор Сингх спросила, не хочу ли я снова попробовать экспозиционную терапию, которую проходила в самом начале. Если вкратце, надо, к примеру, трогать грязь пальцем, на котором есть болячка, а потом не мыть его и не приклеивать пластырь. Тогда это помогло на какое-то время, однако сейчас я помнила только свой ужас и боялась даже представить, что еще раз придется через все пройти. Поэтому я покачала головой.

– Ты принимаешь «Лексапро»? – спросила доктор Сингх.

– Да. – Она молчала, глядя на меня. – Мне страшно его пить, поэтому принимаю не каждый день.

– Страшно?

– Не знаю. – Она продолжала смотреть, постукивая ногой. В комнате стояла гробовая тишина. – Если таблетка меняет тебя, твою самую глубокую сущность… это же ненормально, правда? Кто решает, что я такое, – я сама или работники фабрики, выпускающей «Лексапро»? Во мне как будто живет демон, и я хочу его изгнать, однако сама идея сделать это посредством таблеток… Не знаю… Она странная. Но я справляюсь и не раз пила лекарство, потому что ненавижу демона.

– Ты часто пытаешься осмыслить свой опыт через метафоры, Аза. Демон внутри. Сознание ты называешь автобусом, тюрьмой, спиралью, водоворотом, или петлей, или даже… По-моему, ты однажды сравнила его с кругом, намалеванным от руки. Сравнение показалось мне интересным.

– Да.

– Одна из трудностей, связанных с болью – физической или психологической, – заключается в том, что мы можем приблизиться к ней только с помощью метафор. Ее нельзя представить, как мы представляем стол или тело. В каком-то смысле, боль – противоположность языка.

Она повернулась к компьютеру, пошевелила мышкой, чтобы вывести его из спящего режима, и щелкнула по файлу.

– Вот послушай, что писала Вирджиния Вулф: «В английском языке, который способен выразить мысли Гамлета и трагедию Лира, нет слов для озноба и головной боли. Когда самая обычная школьница влюбляется, к ее услугам Шекспир и Китс – они говорят за нее о чувствах; но попросите пациента описать головную боль, и слова тут будут бессильны». Мы настолько зависим от языка, что в каком-то смысле не можем и осознать того, для чего у нас нет названия. И тогда мы решаем, что оно не настоящее. Мы ссылаемся на него такими пространными терминами, как безумие или хроническая боль, – терминами, которые одновременно отвергают это явление и преуменьшают его. Хроническая боль никак не отражает мучительное, постоянное, неослабевающее и неизбежное страдание. А слово безумие даже отдаленно не передает того ужаса и тревоги, с которыми ты живешь. И точно так же эти термины не говорят об отваге, пример которой подают нам страдающие люди. Вот почему мне хотелось бы, чтобы ты описывала свое психическое состояние не словом чокнутая , а каким-то другим выражением.