Константин Сергиенко - Самый счастливый день

Я отделался шуткой, решив про себя, что Молекула «сдвинулся» на своих несчастьях. Второй «звонок» был получен от Веры Петровны:

— Что-то вы, Коля, грустный, лиричный. Неужто влюбились? — Она закурила. — Но в кого? Бедна провинция барышнями. Лилечка Сахарнова не в счёт. Может, томитесь по прежней любви? Такое бывает. Месяц-другой всё спокойно, а потом начинается вал терзаний. Признавайтесь, Ромео, где наследница дома Капулетти?

Однажды я шёл по улице и вдруг поймал себя на том, что вовсе не иду, а стою неподвижно, вперив свой взор в асфальт. Заметил удивлённые взоры прохожих. Феномен этот стал повторяться. Неожиданная мысль, картинка, укол чувства на мгновение превращали текучую жизнь в стоп-кадр. В конце концов это случилось и на уроке. Я застыл на полуфразе. Вместо класса передо мной развернулась немая панорама бального зала с кружащими парами, себя я увидел у дальней колонны в белоснежном мундире с перчатками в руке. Застыл и класс. Потом кто-то хлопнул партой, и, очнувшись, я досказал:

Оказывается, остаток урока я посвятил Тютчеву, в программе едва упомянутому, а прервался в самом конце знаменитого стихотворения «О, как убийственно мы любим». Стихи эти поразили девочек, в особенности Круглову и Феодориди. Толя Маслов сказал:

— Слишком мрачно. Сейчас любовь не такая.

— А какая? — спросила Наташа Гончарова. — Комсомольская?

Маслов усмехнулся.

Леста смотрела в парту, лицо её побледнело, рука вцепилась в край. Камсков глядел на неё со страдальческим выраженьем. После уроков он встретил меня у школы.

— Николай Николаевич, мне надо с вами поговорить.

— Слушаю тебя, Серёжа.

Он долго шёл рядом молча.

— Между прочим, — заметил я, — кое-кто в школе недоволен, что мы гуляем по городу вместе.

— Это кто же? — Серёжа вскинул на меня удивлённый взор. — Маслов? Или Гончарова?

Я усмехнулся.

— Выше бери. Тебя уже считают моим любимчиком, фаворитом.

Серёжа махнул рукой.

— Я говорил, болото. Не обращайте внимания, Николай Николаевич. Нас они никогда не поймут. И Тютчева вам припомнят.

— Так о чём ты хотел говорить?

Я чувствовал себя неуютно. Тайный мир, который сам по себе родился между мной и Лестой, учителем и ученицей, был так хрупок, так уязвим, что любое, самое лёгкое прикосновение могло разрушить его в мановение ока. Тем более что Серёжа Камсков был лицом, так сказать, заинтересованным. У него существовал свой не менее хрупкий мир, в котором царила девочка в красном берете.

— Так о чём ты хотел говорить?

— Николай Николаевич, — произнёс он глухо. — У меня есть план. Арсеньеву надо перевести в другую школу.

Я остановился и сделал удивлённый вид.

— Зачем?

— Она здесь погибнет. Николай Николаевич, — он заговорил горячо, — вы сами сказали, что с ней надо бережно. Есть ещё время, а дальше будет поздно. Ей надо уйти из класса. Её не понимают. Учителя придираться стали. Химоза ненавидит просто, ставит двойки, обзывает аристократкой.

— Но разве это укор?

— Укор! Для Химозы укор. Она ненавидит всё, что вышло не из окопов или землянок.

— Аристократы тоже воевали. И даже неплохо.

— Я в переносном смысле. Арсеньевой здесь тяжело. Она на пределе.

— В другой школе будет лучше?

— Пока они разберутся! Ведь здесь она проучилась два года. Ей кончать десятилетку.

— Но неужели всё так драматично?

— Вы просто не до конца знаете, Николай Николаевич. Арсеньеву всё выбивает из колеи. Вот сегодня прочитали Тютчева. Можем поспорить, завтра в школу она не придёт.

— Как так?

— Я видел. Что-то её потрясло. Она опять заболеет. Вы, кстати, здорово выдержали паузу перед концом. Как актёр.

Я пожал плечами, а в голове моей стремительно и сжато неслись тютчевские строки:

— Николай Николаевич, ей надо переводиться…

— Положим, Серёжа, я с тобой соглашусь. Но как же сама Леста? Ты уверен, что и она согласится с тобой?

— Ей всё равно. Она живёт как во сне. Особенно сейчас.

— И как это сделать? Нужно согласие матери, учителей. Должна быть причина, в конце концов. Почему с этой идеей ты обратился ко мне?