Роман Сенчин - Дождь в Париже

«Кедрач, – уловив взгляд гостя, еще не поздоровавшись, гордо сказал отец Алины. – Мой дед, когда сюда переселился, строил. Скоро восемьдесят лет избе. Нарочно здесь строились, у берега: бревна-то по воде сплавляли с верховья. Такие никакими упряжками не потаскаешь».

Андрей уважительно покивал и представился.

«Да наслышаны, наслышаны, – отмахнулся отец Алины, но не пренебрежительно, а как от чего-то излишнего. – Георгий Анатольич Шаталов, – и протянул руку. – Твои родители уехали, Алинка говорила».

«Давно. Они сами родом из Эстонии».

«Фамилия вроде русская – Топкины».

«Они русские, но родились там. Папа из старообрядцев…»

Отец Алины снова отмахнулся, но теперь-то уж с откровенным пренебрежением:

«А, теперь все из старообрядцев, староверов».

Андрей не стал доказывать, спорить… Георгий Анатольевич ему не то чтобы не понравился. Скорее, наоборот, вызывал симпатию своей кряжистостью, силой. Немного теперь таких. Но старость уже подступала к нему и вот-вот, через пять-семь лет, стиснет, выжмет и придавит к земле.

Потом было знакомство с матерью Алины, ее сестрой и сестриным мужем, тоже крепким, почти квадратным, кажется, из категории неудачливых, неразбогатевших новых русских; с братом Михаилом, его женой и двумя детьми в возрасте учеников начальных классов. Мальчиком и девочкой.

Всех по именам Андрей сразу не запомнил, но Михаила выделил. Сухощавый, с решительным, даже слегка безумным блеском в серых глазах. Первый его вопрос Андрею был таким:

«Местный рожак?»

«Что?»

«Здесь родился или из приехавших?»

«Строго говоря, из приехавших. Папа – офицер. С четырех лет здесь живу».

«М-м… – Михаил улыбнулся. – С четырех – это, считай, местный. Мы-то тут еще в дореволюцию корни пустили».

«Да, я знаю».

Лувр открылся неожиданно, когда Топкин решил, что снова заблудился, учесал не туда. Открылся сразу рядом, огромный, какой-то бездушный, мертвый… Серовато-желтые стены, свинцового цвета крыша. Ничего общего с Зимним дворцом, с которым Топкин по фотографиям привык его сравнивать.

Может, да наверняка летом он выглядел веселей, живым и теплым, а сейчас… Вспомнилось вычитанное в путеводителе, что Лувр изначально строили не как дворец, а как крепость. И хоть ту крепость давно снесли, что-то от нее осталось. Крепость власти, стены, за которыми укрываются короли и их тесное окружение.

Топкин мялся на тротуаре, почему-то боясь пересечь улицу, оказаться под этими стенами, разглядывал доступную глазу часть площади перед Лувром. Пусто. Лишь несколько фигурок. Но они не гуляют, а, скорчившись так же, как Топкин, стараясь уворачиваться от порывов ветра, куда-то семенят, трусят.

На этой стороне хоть какая-то защита – рядом теплые кафешки, магазины, – а на площади… Да, сначала надо согреться, а потом вступать туда, где странная и знаменитая стеклянная пирамидка, скульптуры, начало Елисейских Полей.

Заскочил в ближайшее кафе. С минуту стоял под горячими струями воздуха из кондиционера, крупно дрожа, сотрясаясь всем телом; только здесь, под этими струями, понял, как промерз. Зубы стучали, мышцы были стянуты, будто уменьшились в несколько раз, глаза слезились. В продутой голове постукивала одна короткая мысль: «На хрена такой отдых… На хрена…»

– Бонжу-ур, – произнес всю эту минуту наблюдавший за ним паренек в коричневом переднике.

Топкин пробормотал в ответ:

– Что, устал ждать, когда заказ сделаю? – а потом постарался улыбнуться. – Бонжур.

Прошагал к столику подальше от двери и окон. Снял влажноватую и все еще холодную куртку, уселся, пригладил волосы.

Официант положил перед ним меню. Толстенькую папку.

– Кофе. Американо, – не заглядывая в нее, сказал Топкин. И добавил, вспомнив: – Силь ву пле.

– Кафэ? – переспросил официант.

– Да. Американо.

Официант явно не понимал. Или не хотел понимать.

– Ну, тогда это… Капучино.

– О, капучино! Жё компран… Круассан?

– Круассан… Нет, не надо. Но!

Официант кивнул и как-то скользяще в своих тапочках-кедах ушел.

«А чего я отказался?» – И Топкин почувствовал не голод – в желудке тяжесть, будто там камень лежит, – а истощение. Такое до пота, до сосания в каждой жилке. Казалось, кровь теперь не несет в мясо силу и бодрость, а забирает ее, вымывает, чтобы самой не остановиться.

Схватил меню и стал искать знакомые названия блюд. Вот мясное – “boef” . Биф… Говядина. “Mouton” – это, кажется, баранина… Баранину… Французскую баранину. С каким-нибудь рисом…