Павел Вадимов - Лупетта

А потом все как в кино получилось, заболел именно тогда, когда жизнь настоящая началась. Такая, в которую я раньше и поверить-то не мог. А тут — на тебе. Я когда первый раз от Рудольфовны про этот миелобластный лейкоз услышал, такое отчебучил! У нее на столе под стеклом какая-то бумажка лежала, так я решил, что мне непременно нужно прочитать, что на ней написано. Она мне про трансплантацию мозга что- то важное долдонит, а я слова перевернутые по слогам складываю. Как будто это не мне говорят. Ну точно радио в машине включил и новости мимо ушей пропускаешь, пока музыка не пошла. Рудольфовна, конечно, эту телегу быстро просекла, перед носом рукой машет, здесь ты, говорит, или где? Потом оказалось, что это типичная первая реакция. Так вот, я как очухался, ей сразу как на духу признался, что сам виноват. Сказал, что накаркал, когда думал об этом раньше. Но оказалось, что и тут я не оригинален. У нее для таких, как я, папочка наготове, белая, с тесемками, а внутри — фотографии деток с клиники трансплантации. Уже лысые. С глазами такими... не передать. Она сказала, что в одном Питере каждый год около двух сотен детей раком заболевают. Совсем крохи даже есть... Показала... а потом спрашивает: они, значит, тоже все накаркали? Еще в коляске?

Железный аргумент. Железней не придумаешь. А тебе, Пашка, она эту папку не показывала?

Время скатывается в пыльные катышки, дымные катышки с торчащими там и сям нитками, щепками, скрепками, перекати-поле катышков из желтых еловых иголок. Все одиннадцать дней до Италии мы встречались с Лупеттой у метро, шли на Шестую Советскую, матрас был наш, теперь сингл матрас был полностью наш, он встречал нас, как собака хозяина, виляя всеми своими синими полосками, и мастерская уже казалась домом, с французскими подоконниками вместо стульев, с мертвой елкой в углу, с пылесосом вместо Деда Мороза.

Смотри, как быстро она осыпалась... ну так две недели же прошло... мне ее жалко, а давай поедем... куда... я не знаю, куда-нибудь, где другие елки, где они живые... куда-нибудь за город, в Павловск, в парк... хорошо, в парк так в парк... пуркуа парк... С двумя «тиньковыми», в продрогшей электричке, давай сюда... смотри, сиденья греются через одно, наклонись, видишь, садиться надо там, где печка... а ну-ка двигайся, а то расселся, это кто тут расселся... вот тебе, получай... сама получай... ой, ничего не греет, мне холодно... ну тогда я буду греть... ты что, с ума сошел, отпусти... не хочешь как хочешь, мерзни, мерзни, волчий хвост... это кто тут волчий... твой, ты ведь волчонок, а ты... а ты... а ты тогда тощий очкастый кот!

А потом, когда, дернувшись, тронулись и коробейники понесли по вагону свой товар почему-то исключительно японской ориентации, где-то между пальчиковыми японскими батарейками (срок годности до две тыщи восьмого) и пластырем телесного света производства японской фирмы «Дербант» (на подушечке не зеленка, а настоящий антисептик) материализовался железнодорожный Шаляпин с недурным басом и настоящим оперным вибрато, под болоньевой курткой засалившийся фрак, горло профессионально укутано шарфом, который в прошлом веке наверняка был белым. Он начал так, что окна зазвенели.

Вагон стал оглядываться, а бабулька напротив даже привстала, забыв прикрыть рот.

— Слушай, а что такое яр?

— Яр? Яр... Кажется, что-то связанное с лесом... ну там Бабий Яр... Красный...

— И зачем это он так спешит в лес? Что ему, больше шампанского негде выпить?

— Ну, не знаю... наверное, как и ты, по елкам соскучился.

Песня закончилась, и железнодорожный Шаляпин пошел про проходу, раскланиваясь и благодаря. Вагон дружно зазвенел мелочью. Кто-то даже крикнул «браво». Похоже, у японских коробейников появился серьезный конкурент.

— Сильный голос, что и говорить, — сказала Лупетта и красноречиво посмотрела на меня. Пришлось лезть в карман за кошельком. Когда пригородный бас поравнялся с нами, я вложил в его широкую ладонь скромный гонорар и попросил напомнить, что такое яр.

— «Яръ»? Ну как же, милостивый государь! Вам разве не доводилось бывать в этом знаменитейшем московском ресторане на Кузнецком мосту? Бесконечно душевное место, где еще недавно всего за сотню целковых дозволялось разбить венецианское зеркало бутылью шамп... — Солист на полуслове запнулся, взглянув на Лупетту.