Павел Вадимов - Лупетта

Я не могу оставаться в палате, когда Виталику делают пункцию. И не потому, что он орет во всю глотку, нет. Виталик — зверушка терпеливая. Смеется: после трансплантации мне любая инквизиция нипочем. Когда перед пересадкой мозгов айболиты жесткую химию впендюрили, неделю скакал на кровати, как Бубка на батуте. Говорили, терпи, мересьев, пока полная ремиссия не наступит, мозги пересаживать не будем. Ну я и терпел, как не терпеть, когда квартиру продал, чтобы на операцию накопить, не в отказку же теперь идти? А что пункция, пункция по сравнению с этим пшик. Да, Виталик умеет терпеть, не поспоришь, одна беда: он зубами от боли скрипит. Уж лучше бы орал, честное слово. Вроде бы и негромко, но от этого скрежета мне как-то не по себе становится. Такое неприятное чувство... Что называется, пробирает до мозга костей.

В коридоре почти никого нет. Пахнет мокрой тряпкой и тушеной капустой. На облезлом кресле перед ординаторской сидит скучающий посетитель. В больничном интерьере он выглядит, мягко говоря, чужаком. Словно сошел с рекламы мужского парфюма... как там, «Лакост», кажется? Такой накачанный, загорелый до безобразия мускусный самец с вечной щетиной на щеках и столь же вечной жвачкой за ними. Само воплощение бьющего через край жизнелюбия. Развалился, ногу на ногу закинул и пожевывает себе как ни в чем не бывало. На коленях кричащий пакет с пальмами и аршинными буквами BARSELONA. Можно подумать, он не в гематологию пришел, а в пивной бар какой-то. Интересно, кто у него здесь? Девушка? Не похоже. Была бы девушка, он бы хоть как-то демонстрировал свое волнение, ерзал там, я не знаю, дергался, а не чавкал, как верблюд. Кто-то из родителей? Навряд ли. Он же не совсем бессердечный? После шестидесяти шансов почти не остается, и если ты не совсем даун, сразу поймешь, что для твоих предков само попадание сюда — уже приговор.

Знакомые шаги. Похоже, Рудольфовна. Надо сказать ей, что у меня от скобки катетера какое-то раздражение по плечу пошло. Все красное и зудит, будто крапивой до утра хлестали. Здравствуйте, Екатерина Ру... Подожду, конечно подожду. Ничего себе. Обнялась с ним, как с родным. А теперь ругается за дверью кабинета. Может, племянник? Кем бы он ей ни приходился, вопрос снят. Никто у него здесь не лежит, поэтому и выглядит так не по-посетительски. И чего я к нему прицепился? Это все от зависти. И от преднизолона. Надо пойти чаю с травками попить, а то скоро совсем в желчного брюзгу превращусь... Уже уходит? Быстро. Екатерина Рудольфовна, можно? Заходи-заходи, ну что там у тебя, снова с катетером беда?

Она мне рассказала. Рассказала, хотя я ни о чем не спрашивал. Никакой он не родственник. Не родственник и не посетитель, а пациент. Бывший. Лимфосаркома. Химия. Рецидивы. Пересадка. Но уже шесть лет как ремиссия вопреки всем прогнозам. Он сюда прямо из Испании. Загорел, дурилка, до черноты, хотя я ему запретила загорать. Чуть оплеуху со злости не вкатила. Ну разве так можно, скажи? Забыл, как мы его с того света вытаскивали. Навез мне тут подарков из Барселоны. А я ему: мне не подарки твои нужны, дурилка, я хочу, чтоб у тебя нового рецидива не было!

Я снова в палате. Скобку на катетере заменили. Виталик давно очухался после пункции и заснул. А в себя так и не пришел. Такое неприятное чувство... Что называется, пробирает до мозга костей.

Мы восседали-возлежали на искусственных шкурах, распластанных по паркету, грязно-желтых шкурах никогда не рычавших медведей с засаленными пейсами шерсти, все в табачной перхоти, попивая коньяк вприкуску с чаем и медом, медом — потому что Лупетта озябла, простыла там, в студии, зимнее ню, между прочим, чревато простудой, пчи, будь здорова, пчи, еще раз будь, что смешного, просто я заметил, что ты всегда чихаешь дважды, у меня, кажется, температура, дай проверить, ну как же ты так, и когда я, проявляя должную заботу, попросил у хозяина какое-нибудь лекарство, не обязательно покрепче, он сказал, давай-ка меду, как рукой снимет, что снимет, куда снимет, и вот уже Лупетта, благодарно улыбаясь, зажав в ладонях чашку с отломанной ручкой, обжигаясь, глотает целебное средство, в котлах его варили и пили всей семьей малютки медовары в пещерах под землей, это откуда, а вы разве в школе не учили, да что-то не припо-пчи, будь, пчи, еще раз будь, стеклянные змейки меда, падающие из мельхиоровой ложечки в чашку, медленно танцуют в янтаре чая, словно под дудкой заклинателя, сплетаясь и расплетаясь, кружа, дрожа, оседая, завороженно глядящая на них Лупетта кажется совсем незнакомой, с липким приглашением губ и влажными от чиха ресницами, скорее не незнакомой, а чужой, да-да, именно так, чужой для чужих, но когда меня окатывает хрустящий озноб отчуждения, Лупетта, словно спохватившись, словно придя, прискакав, прилетев в себя из какой-то далекой несебятины, моргает, кивает, улыбается, именно так, все сразу, все одновременно, и кладет голову мне на плечо не глядя, помешивая чай, в котором на месте уснувших змей взметнулся листопад кружащихся чаинок, кружащихся чаек в томном багрянце заката, галдящих чаек, которые из последних сил стараются увернуться от слепо карающей ложки, ну хватит уже мешать, что мешать, кому мешать, поднимая голову и зевая, да я о чае, пей, пей, пока горячий, пока не остыл, вместе с тем я чувствую, что и я горячий, что и я не остыл, слушай, давай здесь останемся, и пока Лупетта вместо ответа сонно тыкает в кнопки, дозваниваясь до мамы, сейчас, только спрошу, стараясь не задеть чашку, я отодвигаюсь к кивающему в такт музыке Кушакову, мама, мамуля, ты меня слышишь, я приду утром, нет, в гостях, нет, хорошо, обещаю, слушай, а можно мы останемся, нет вопросов, мастерская в твоем распоряжении, надо только матрас затащить, поможешь, почему такой узкий, а ты думал здесь пятизвездочный отель, возьми вот плед, сойдет вместо одеяла, только сюда не клади, видишь, потолок осыпается?