Павел Вадимов - Лупетта

Ах да, пан Джим Зевский, можете не напоминать, я не забыл, что пораженные раком клетки теряют голос, вы говорите, они могут лишь глухо сипеть, точно высохшая мумия Каллас, царапающая горло ногтями угасших страстей. Но я уверен, что и этот хрип по драматической выразительности даст сто очков вперед предсмертному сипению самой тонкошеей Дездемоны, поверьте мне на слово, товарищ Зевский.

Но если от них доносится только шум, безликий глухой шум, даже тебе, о великий Зевс, не разубедить меня в том, что и в нем я различаю тихий плеск волн, печальную песню теплой морской раковины, плотно прижатой к уху.

Все то время, пока я выдавливал зрачок звонка, прикладывал ухо, барабанил, ну наконец-то, кто там, я насчет, какие счета, у нас все давно оплачено, кто- кто, да погоди ты, не ори, уже открываю, нужна, говоришь, а откуда ты взял, что она здесь, кем, говоришь, ты ей приходишься, ну ладно, если очень нужна, тогда пошли, по коридору, по коридору, стенка, направо и еще раз направо, стенка, ступенька, две ступеньки, дверь, свет, не видно, свет, ну вот, что и требовалось доказать, это к тебе, кто это, ой, что ты тут делаешь, свет, нам нужно идти, одевайся, свет, погоди, что случилось-то, одевайся, ничего не понимаю, я же тебе зво, одевайся, я сказал, одевайся!

Все то время, пока я оглядывался, щурясь на бьющие со всех сторон лампы, старый белый зонтик и пурпурные складки драпировки, треноги, кувшины, пыль, свет, стекло, слова, выдавливающиеся из- под усов, как тебя звать-то, говоришь, да, кстати, не хочешь тяпнуть на дорожку, нет, спасибо, а мы тут как раз последнюю пленку отщелкали, когда увидишь, закачаешься, у нас тут, кстати, коньячок, нет, спасибо, ты подумай, пять пленок, до утра наверно буду проявлять, кстати, настоящий армянский, с лимончиком, нет, спасибо, завтра уже можно выставку устраивать, а если по чуть-чуть, давай за ее здоровье, пока одевается, нетспасибонетспасибонетспасибо, тебя бы тяпнуть не на дорожку, а по темечку, просто так, без всякой задней мысли, прямо по лысеющему темечку, подернутому черной паутиной, вот так и рождаются маньяки, ну, я готова, пошли, эй, ты помнишь, что обещал никому в редакции не показывать, помнишь, нет, честно, ну хватит придуриваться, я не шучу, и уже потом, на улице, вцепившись мне в локоть и еле поспевая, то скользя, то вприпрыжку, как ребенок, которого утром не глядя волокут в садик, опаздывая на работу, может теперь хотя бы скажешь, в чем дело, почему, то есть на тебя это совсем не похоже, что и говорить, удивил, удивил, я даже тебя не узнала, когда вошел, я же говорила, что позвоню, что со мной все в порядке, а что ты ему сказал, постой, остановись, слышишь, хотя бы на минутку, отпусти меня, мне надо поправить, держи меня, я падаю, сейчас, подожди, ну, ку-с-х-ммм-ммммм, да погоди ты, смотрят же, ты что, выпил, что ли, я начинаю тебя бояться, мне надо маме позвонить, куда мы идем, к кому-кому, к Кушакову, это в ту мастерскую, что ли, нет, я больше фотогра, фо-то-гра-фи-ро-вать-ся не буду, что, значит, не за этим, ты меня пугаешь, а он знает, у него же телефона нет, дай я маме позвоню, ну ладно, потом так потом, только давай не так быстро, я прошу тебя, ладно?

Все это время меня отвлекал от сути происходящего один лишь снег в ботинке, попавший в него, видимо, в тот момент, когда я сидел на сугробе в напрасном ожидании, мертвецки холодный снежок, плывущий под пяткой распускающей щупальца жижей, надо было сразу выковырять, чтобы потом не мучиться, а теперь уже поздно, весь носок насквозь, как назло, нет, ну как назло, а, черт бы его побрал, тающий, тающий, тающий и наконец совсем растаявший, но тем не менее упорно не желающий согреваться и лишь слегка причмокивающий в такт бессердечным, спешащим и глухим ко всем просьбам шагам.

Георгий Петрович сидит на кровати и смотрит на апельсин. Вдумчиво так смотрит, будто перед ним не апельсин, а череп бедного Йорика. Потом Георгий Петрович совсем не по-гамлетовски рыгает, наклоняется к тумбочке, достает из-под газеты нож-«бабоч- ку», выкидывает лезвие и начинает быстро чистить гостинец. Палату обволакивает цитрусовый запах, заглушая привычную вонь переполненных уток и немытых тел. Тусклое лезвие в татуированной руке Георгия Петровича нервно прыгает, скальпируя оранжевую шкурку, прыгает точно так же, как в татуированной руке скуластого подарка судьбы в тот липкий солнечный день, первый день обратного отсчета, когда я брел по улице с зыбкой пустотой в желудке и не подлежащим обжалованию результатом гистологии в заднем кармане джинсов. Навстречу шли люди. Обычные люди. Они смотрели на меня равнодушными глазами. Они ни хрена не понимали. Как будто ничего не случилось. Как будто я по-прежнему один из них. Вот от этого-то и было больше всего обидно. Хотелось, чтобы случилось что-то страшное. Чтобы с неба упал самолет. Все машины на дороге врезались друг в дружку. Взорвался вот этот дом, а еще лучше сразу несколько домов. Начались извержение вулкана, всемирный потоп и землетрясение одновременно. Но ничего не менялось. Совсем ничего. Неужели так все и останется? Неужели ничего не изменится даже после того, как?! Этого не может быть! Не может! Надо что-то делать! Что-то делать, чтобы они все поняли! Разбежаться, взлететь, упасть, засмеяться, заплакать, закричать! Встать посреди улицы и заорать во всю глотку: у меня ра-а- ак!!!