Сэйс Нотебоом - Филип и другие

— Тебе помочь? — спросил я; дождь стучал по лицу, волосы прилипли ко лбу.

Фэй не ответила, но показала на куст рододендрона и подняла вверх три пальца. Сама она склонилась над амарантами и, казалось, забыла обо мне. Осторожно, чтобы не споткнуться или, того хуже, не поскользнуться на мху, росшем на камнях и дереве, я спустился к рододендронам и сорвал три цветущих ветки — жесткие волокна стеблей пришлось перекусывать зубами. Я сплюнул кисловато-горькую слюну — вкус ее остался во рту — и протянул тяжелые цветы наверх, Фэй. Она удовлетворенно кивнула, сложила ладони рупором и крикнула:

— Сирени — четыре!

Я оглянулся — сирени нигде не было видно.

— Не вижу сирени, — крикнул я, но из-за дождя она не расслышала, и я крикнул снова: — Я нигде не вижу сирени!

— Надо перелезть через стену, потом по мосту.

Я полез на стену, цепляясь за плющ, в полной уверенности, что плети его и мох, которым поросла стена, не выдержат и оборвутся. Ногами я пытался нащупать опору, но ничего не выходило, а плющ обрывался под моими руками. Я уже приготовился падать, но тут почувствовал ногами пару горячих, сильных рук, толкнувших меня вверх.

Я взлетел на стену и оглянулся, балансируя на обломках камней. Снизу Фэй протягивала руки, чтобы взобраться вслед за мной, теперь ей нужна была помощь. Она ловко, как кошка, взобралась на стену, упираясь ногами в плети плюща — ногти, покрытые ярко-красным лаком, странно выглядели среди зелени.

За стеной была мертвая речушка, разделившаяся на несколько извилистых ручейков и нашедшая бесславный конец в пруду, поросшем зеленой ряской и водяными растениями, грозно торчавшими над обманчиво безопасной бархатной поверхностью.

Мы соскользнули вниз и оказались на чем-то вроде моста — в прорези двух бревен, соединявших берега, были кое-как вбиты несколько почерневших от сырости полусгнивших досок.

Фэй шла впереди, грациозно перепрыгивая с доски на доску. Камни и комья грязи лавиной сыпались вниз, шумно пробивая окна в покрытой ряской мертвой воде. Я последовал было за ней, но застыл на месте, увидев, как закачалась одна из досок. Сжав кулаки так, что ногти впились в ладони, я пытался собрать все свое мужество, чтобы продолжить путь, а она, уже почти добравшись до другого берега, оглянулась и посмотрела на меня. Я покрепче схватился за суковатую палку, которую нашел на стене, и прыгнул.

Доска шевельнулась, но прежде, чем соскользнуть с нее, я перескочил на следующую.

Я достиг берега почти одновременно с Фэй, задыхаясь и чувствуя, как лихорадочно пульсирует кровь в груди и в горле, а она быстро уходила вперед по полуострову, образованному последней петлей, последним причудливым изгибом мертвой речушки; я догнал ее, когда она остановилась перед кустами сирени.

Она отдала мне ножницы и, внимательно осмотрев кусты со всех сторон, стала указывать, какие ветки нужно срезать и какой длины должна быть каждая из них. Ловкими обезьяньими движениями левой руки она подхватывала падающие ветви.

Я срезал четыре, наблюдая за нею, когда она просовывала голову меж ветвей внутрь куста; мне видна была теперь прелестная линия ее шеи под неровно остриженными волосами. Справа на горле — длинный шрам от операции, который она никогда не прикрывала — хотя ничего не стоило это сделать, — но выставляла напоказ, гордясь своей дикостью и жестокостью; когда она волновалась или сердилась, мне казалось — шрам вот-вот начнет кровоточить.

Пока она так стояла, я обнял ее, даже не обнял, просто положил руки ей на плечи. «Пойдем», — сказал я. Вздрогнув, она повернулась ко мне, обхватила руками за шею, и я почувствовал, как ногти впиваются мне в кожу.

Она смотрела на меня и была сейчас далека от жестокости, лицо стало беззащитным — горечь читалась на нем, слабость, нежелание нападать.

Она заговорила, и я увидел, как пульсирует шов на горле.

— Лучше тебе вернуться, — сказала она. — Лучше тебе уехать, пока не явились остальные. Это только игра, в которой все проигрывают. Конечно… — она говорила, и ее глаза уходили все дальше и дальше, в тоску, в слабость, куда я не мог за ней следовать, — конечно, ты и сам должен это знать.

— Я не знаю игры, в которой можно выиграть, — ответил я.

Она еще глубже впилась в меня ногтями.

— Конечно, ты не знаешь, — сказала она. Слабость исчезла из ее глаз без следа — она расхохоталась, затряслась всем телом, закинув голову, как вакханка с греческой вазы.

В глазах появился какой-то безумный блеск — она швырнула цветы в траву, обхватила мою голову и принялась кусаться. Она укусила меня в губы, потом — в шею, потом — прокусила ухо, но тут я заорал от боли, она отпустила меня и стала медленно, шаг за шагом, отступать. На губах у нее была кровь, она склонила голову набок, как удивленная собака. Потом мелко затрясла руками и засмеялась, но уже тише и своим настоящим, низким голосом.