Григорий Ряжский: Колония нескучного режима

— Постараюсь, — выдавил из себя Гвидон, и она поняла, что ему очень плохо. Невероятно плохо. На мгновенье у неё сжалось сердце. — Скоро увидимся, пап, — сказала она, подумав, что хочет увидеть отца больше, чем просто побывать в России, чтобы проститься с Юликом Шварцем. Тем более что теперь можно, в общем, обойтись и без Юлика. Права наследования у Норы и Триш, которые всегда под боком. И дело, которое она продвигает, от этого не пострадает.

Она подумала об этом и тут же ужаснулась собственной практичности. Впрочем, и на это времени не было, нужно было продолжать откачивать родных. Чем она и занялась.

Похоронные телеграммы пришли на другой день, после обеда. Визы дали без звука ещё через сутки. А за день до прощания Гвидон встречал их в Шереметьево-2: Приску, Триш, Нору и Ниццу.

В Жижу не поехали, ночевать остались в городе. Ницца с отцом и Приской — в Кривоарбатском. Триш с дочерью Гвидон забросил к ним на Серпуховку, отдав Юликовы ключи. Первые, хотя уже и довольно стёртые следы длительного женского пребывания в квартире Триш невольно обнаружила именно в этот день. Забытые зубные щётки, две, явно лишние, остатки крема для лица в круглой баночке, задвинутой в угол шкафчика в ванной комнате. Там же — халатик на крючке, цветастый по-женски и короткий не по-мужски. Тапочки в прихожей, чуть на каблучке. Ну и остальное: крышка от губной помады под ванной, усохший комочек туши для глаз, прилипший по случайности к кафельной плитке, шёлковая комбинация, забытая на дне спального гардероба. И ещё, что было совсем уж странно: мальчукового размера кеды, тоже в прихожей, сборник задач по химии для восьмого класса, в столовой на окне, и программа телевидения на неделю с обведённым во фломастерный кружок футболом, искренне ненавидимым Шварцем. Норку она положила в спальне, себе же постелила в столовой, там, где обычно спала Прасковья. Долго не могла заснуть. В горе, занимавшем все её мысли, настырно лезло что-то постороннее, чужое, ненужное. Она попыталась закрыть глаза и отбросить это от себя, но ничего не получалось.

«Лучше бы остались все на Арбате, — подумалось ей. — Всё равно завтра снова собираться».

Гражданская панихида, назначенная на одиннадцать, должна была состояться в здании Академии художеств, на Пречистенке. Затем планировалось, что гроб с телом и автобусы с провожающими едут в Жижу, где тело захоронят на кладбище у деревни Большие Корневищи, после чего все возвращаются в Академию, в Дубовый зал, на второй этаж, где будут накрыты столы. Поминками вплотную занималась Кира, вместе с двумя приданными ей в помощь администраторами из Академии и Союза художников. Всё должно было быть готово к моменту возвращения автобусов из Подмосковья. Чтобы не грохнуться в обморок от горя, переделав необходимое, Кира взялась развешивать, верней, прикнопливать ксерокопии евангельских иллюстраций Шварца к стенам Дубового зала, рассчитывая таким образом отвлечь себя от Юлика на оставшееся до панихиды время. Помогал Петька. Втыкал кнопки в листки и, шевеля губами, одновременно прошёптывал названия: «Исцеление прокажённого»… «Крещение Иисуса»… «Избиение младенцев»… «Изгнание из Храма продающих и покупающих»… «Исцеление слепого»… «Иисус омывает ноги ученикам»… «Иисус прощает взятую в прелюбодеянии»…

Фотопортрет художника Шварца, увеличенный и довольно удачный, висел внизу, при входе в здание Академии, уже на другой день после смерти, так что многие были в курсе и народу ожидалось немало. А академики, по традиции, — все, кто был, конечно, в Москве и физически мог присутствовать. Так уж заведено: академики умирают — академики провожают. А художник Шварц был академиком. Успел стать. Потому что после ухода его и Гвидона с заседания Академии это произошло единогласным решением собравшихся. За исключением Берендеева, о котором просто не вспомнили.

Утром Гвидон со своими забрал Триш с дочкой на Серпуховке, и через полчаса они уже парковались в Денежном переулке, неподалёку от Академии.

Там уже была толпа. Стояли приготовленные автобусы, народ ждал начала панихиды. Курили, печально жали руки. Заметили Гвидона с роднёй, расступились, дали пройти. Они поднялись на второй этаж, прошли в зал, где на постаменте уже находился гроб с телом Юлика. Рядом, на стене, ещё один портрет. Тут же — венки, цветы в вёдрах и вазах. Рядом с гробом — Кира. Бледная, с упавшим лицом. Заметно настороженная. Чуть поодаль — мальчик лет четырнадцати-пятнадцати. Чёрненький, симпатичный, с хорошенькой мордашкой. Юликовой. Триш поняла это сразу. Как и поняла, чей халатик она обнаружила вчера вечером на крючке в ванной. И чьи тапочки. И чью крышку от помады. И крем в круглой баночке. И зубные щётки. И скинутую шёлковую комбинацию. И комочек чёрной высохшей туши для ресниц. А заодно задачник по химии и футбол по телевизору. Как и то, что Кира тоже поняла. Про неё. Что она, Триш, про Киру догадалась.