Григорий Ряжский - Колония нескучного режима

Первые двое суток, пока сидела в милицейском изоляторе, Ницца раздумывала над тем, как дать знать своим о том, что с ней случилось. Просить их сообщить бабушке, единственной на тот момент находящейся в Москве родственнице, она не стала. Таисия Леонтьевна, узнав об аресте, могла бы просто эту новость не перенести. Так казалось Ницце. Севка улетел на конгресс. Больше сообщать было некому. Но, с другой стороны, ведь всё же на Киркиных глазах произошло. Она же сама и передаст тому, кого первым отыщет. Если Севка не вернётся раньше. А пока, может, вообще никто не узнает. И если про маму Киркину, Раису Валерьевну, как и про остальных вместе с ней, всё было известно с первой минуты — к тому моменту уже поднялась волна на Западе и готовился к выпуску первый номер «Хроники текущих событий», — то насчёт Ниццы была полная тишина. Кирка, опухшая от горя, страха и слез, металась, не имея представления, как найти кого-то из её родни. Всеволод, гражданский муж, не отвечал. Остальные жили где-то под Москвой, в деревне со странным названием Жижа. И тогда она вспомнила про Юлика, про художника Шварца, дальнего родственника Ниццы по линии приёмной матери-иностранки. Про милого сорокапятилетнего дядьку, который так славно изобразил её анфас, карандаш, картон, двадцать на тридцать пять. Который на прощанье, там, в полуподвале на Октябрьской, сунул ей тогда в руку номер своего подвального телефона и многозначительно посмотрел в глаза, проговорив едва слышно, так, чтобы не услыхала Ницца:

— Я тут по средам обычно. Заезжаю по делам. Так что звони, если что. Маслом теперь напишем, на века… — И улыбнулся. И ей понравилось, как он улыбнулся. Немножечко стеснительно, но по-мужски. С заметным восхищением. Не скрывая, что ему нравится то, что он видит.

Про разговор она забыла, но теперь вспомнила. И посмотрела на календарь. Надо же, этот день, тридцатое августа тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года, пришёлся ровно на среду. И тогда она нервически набрала номер Шварца. На всякий случай, для очистки совести. И неожиданно услышала в трубке голос художника. Она начала что-то кричать, пытаясь объяснить про то, что получилось с Ниццей. Но Юлик не стал вслушиваться, просто коротко сказал:

— Приезжай. Жду, — и положил трубку.

Когда она, запыхавшаяся, влетела к нему в полуподвал и открыла было рот, он снова не дал ей говорить. Молча приложил ладонь к её рту, взял за руку и повёл внутрь. Там он усадил её на тахту, налил на два пальца коньяку и скомандовал, в приказном порядке:

— Пей, Кира.

Она, как сомнамбула, опрокинула в себя коньяк, одним глотком, и он, видя, что ей всё ещё не удается успокоиться, сразу налил ещё. Снова на два пальца. И она снова выпила, чувствуя, как тепло от второго глотка накрывает тепло от первого. И получается очень тепло. Юлик налил себе и тоже выпил.

— А теперь рассказывай, чего там у вас приключилось, — он положил руку на её ладонь и чуть-чуть сжал.

— Ниццу арестовали, — выдавила из себя Кира и внезапно заревела. Громко и отчаянно.

— Что? — не понял Шварц. — Ниццу арестовали? Как это? За что? Когда?

Тогда она, всхлипывая, глотая слова, уже будучи прилично нетрезвой от выпитого и пережитого, как умела, стала рассказывать художнику о себе, о маме, о «Белой Книге», о «Процессе четырёх», о двадцать пятом августа. И о двадцать шестом. О них с Ниццей. Как Ницца уламывала её и уломала-таки пойти двадцать шестого, вдогонку маме и ещё семерым. Как, дождавшись двенадцатого удара кремлёвских курантов, решительно двинулась к Лобному месту, по пути разворачивая плакат, в то время как она, Кира, сдрейфив в последний момент, осталась на месте и даже несколько сдала назад, ближе к зданию ГУМа, чтобы на всякий случай оставался шанс затеряться в толпе. А Ницца, догадавшись в последний момент о намерениях подруги, даже не повернулась, а просто пошла вперёд. Одна. И как её тут же скрутили, вырвали плакат и стали избивать ногами. Били в лицо, чтобы побольней. А милицейский воронок, неизвестно откуда вынырнувший через минуту, не больше, стоял рядом, поджидая финала экзекуции. Потом её быстренько зашвырнули внутрь, и машина уехала. Никто даже ничего не успел понять. Всё.

— Господи… — пробормотал изумлённый Шварц. — Господи Боже… А Севка знал?

Кира помотала головой:

— Кажется, нет. У них разногласия на эту тему были, я знаю. Ещё раньше. Но она всё равно пошла. Сама. А он, по-моему, в отъезде сейчас, не отвечает. И я не знаю, как сообщить. Кому.

— Так… — Шварц постарался собраться, но ему что-то мешало. Мысли толпились в голове, вытесняя одна другую. Новость была настолько необычно-чудовищной, что ему никак не удавалось свести их в одно целое. Сразу подумал про Гвидона — чем ему теперь это грозит. И девочкам, обеим. Правда, Приска ей не приемная мать. Приска Ницце никто. Если, конечно, не брать в расчёт, что приходится единокровной сестрой по линии отца. Как и Триш. Но об этом никто не знает. И не узнает никогда. Так, дальше… Харпер. С ним что? Наверное, ничего больше не сделать. Стадо, разве что, не позволят пасти? Да и связи с Ниццей не просматривается особенно никакой. Если тоже, конечно, не брать в расчёт, что приходится ей родным отцом. Впрочем, и здесь — полное неведение с обеих сторон. Тогда что остаётся? Сама Ницца остаётся, девочка наша любимая, вот что остаётся. Как же решилась, родная ты моя? Зачем тебе всё это? Они же непобедимы. Их же катком асфальтовым не сдвинуть с их проклятого пьедестала. Даже покачнуть, и то не удастся. И уж точно не тебе, Ниццуль, не нам с тобой, никому из нас… Что же теперь будет?.. Они же её уничтожат, легко. И не поперхнутся даже. У них же паутина, своя личная, смертельная, и обратного хода из неё нет. Ещё не придумали. Разве что к ним, в паучье гнездо служить идти наниматься…