Михаил Нисенбаум - Теплые вещи

– Боюсь, там концептуалистов тоже не оценят, – ответил я. Мне было жарко.

Чувствуя себя еще большими победителями, чем до героически отбитого нападения, мы вернулись на Проспект Мира. Мы заслужили награду. А поскольку наградить нас могли только мы же сами, было решено зайти в какое-нибудь небольшое милое кафе и отпраздновать все победы ближайшего получаса. Уровень кафе должен был быть существенно выше, чем у пельменной, но несколько скромнее, чем у «Националя».

Людик сейчас все время что-то говорила, а мы величественно высились в молчании. Скупо бросали веские золотые слова. Например, «пожалуй». Или «отнюдь». Честно говоря, я не понимал Людика. Коля ходил с обручальным кольцом, при Людике заигрывал с другими девицами и через несколько дней должен был уехать в Тайгуль. Зачем он нужен Людику, не дуре и собою тоже недурной?

Хотя было всего-то часа три пополудни, казалось, что уже вечер. Небо навалилось на землю, и половина Останкинской башни, проколов облака, тянула из неба микстуру незримого. Свернув в один из переулков, вливавшихся в Проспект Мира, а может, вытекавших из него, мы набрели на небольшую кондитерскую «Кофе-мулат». Половина столиков была пуста, шоколадного цвета портьеры превращали темный день в театральную полночь, на стенках полыхали цветами шелковые светильники. С потолка мурлыкал нежно-гнусавый гобой в окружении прицокивающего пиццикато струнных.

Только когда мы снимали пальто и шубы, обнаружилось страшное. Колина борсетка исчезла. Исчезла борсетка, а с нею пропали деньги, обратный билет на поезд и студенческий билет.

Это была катастрофа. Я получал в конторе по семьсот тысяч рублей в самые тучные месяцы. Обычно зарплата не поднималась выше шестисот тысяч. Людик была студенткой. Конечно, Коля мог бы обратиться к своей маме, но он и без того взял у нее деньги на разные заказы, которые выполнил только отчасти.

По инерции мы все же остались в «Кофе-мулат». Звуки гобоя напоминали о восточном коварстве и заклинателях змей, а у черного кофе был привкус несчастья.

– Надо же было разбросать столько милостыни! – подумал я вслух.

– Да, это Бог вас наказал, – заявила Людик безо всякого злорадства.

– Прямо хоть иди записываться в клуб «Одиннадцать семей», – проворчал Коля.

Но поскольку мы были молоды и легкомысленны, тоски нашей хватило ровно на четверть часа. Кто-то на небе, а может, тот, кто заправлял музыкальным оформлением кондитерской, сменил пластинку. Вместо гобоев, фаготов и дудуков заиграли гитары. Свежее фламенко с испанским огоньком. Запахло вдруг апельсинами и морем, беда вновь превращалась в приключение.

– Мишаил! – сказал Коля, стараясь перекричать музыку. – Мы ведь артисты, мы очень неплохие артисты. И сегодняшний день это доказал.

– Согласен. Дальше что? – кричал я в ответ.

– А то. Время разбрасывать песо – и время собирать песо. Так сказал Заратустра.

– Вообще-то это из Библии, – неприязненно возразила Людик.

– Мы заработаем музыкой.

– Музыкой?

– Да. Я слышал, на хорошем месте музыканты зарабатывают до тысячи долларов за две недели.

– В Ковент-Гарден?

– Например, около ГУМа. Или рядом с Пушкиным. Короче, где-то там, где ходят американские туристы и русские подпольные миллионеры.

Глупость нехотя возвращалось к нам. Мы заказали еще капуччино – на предпоследние деньги. Коля говорил, что Паганини часто играл в обычных трактирах, что уличные музыканты – это просто сказка, что мы не хуже зверей, которые шли в Бремен.

И мы опять развеселились, стали дурачиться, как два младших поросенка (роль положительного зануды Наф-Нафа выпала на долю Людика). Я рисовал на салфетках шаржи на Колю, который поет вместе с котом и ослом, а Коля в отместку писал на меня эпиграммы.

Через какое-то время официантка стала подходить к нам каждые десять минут и спрашивать все более вежливо, не принести ли нам чего-нибудь еще. Сначала мы ничего не заказывали, потом стали просить о чашечке горячего кураре с парой чайных ложек цикуты. Официантка уходила на кухню, возвращалась и говорила, что сегодня, к сожалению, ни кураре, ни цикуты нет, но можно выбрать из того, что есть в меню.

Наконец, мы выпали из бархатной кофейной бонбоньерки на улицу. Ночная мгла мягко мельтешила снегопадом, как экран вечности по окончании передач.

Уши мои и щеки горели и как бы саднили током беспокойства: как? как же все будет?