Наталья Черных - Неоконченная хроника перемещений одежды

Назвать толпой это пестрое собрание не особенно получится. Какая-то неоднородная толпа. Не по законам толпы живущая. Здесь все было почти случайно и вразнобой, не массой, а личностями.

Ужин был бестолковый. Посиневшие картофельные клубни, сваренные мамой, в полиэтиленовом пакетике, частью несоленые, затем – жареный пирожок, купленный на вокзале, и бутылка минеральной воды. Вода была целебная, с биомассой женьшеня, как сообщал текст, должна помогать от утомления. Этикета была голубоватая, с изображением трепетной монахини. Все это значило: в основе напитка – вода из святого источника. Хотелось «Саян» с игривым вкусом левзеи или «Байкала» с коньячным привкусом, хотелось совсем неортодоксально, так, что от желания сладкого и ненависти к своей расслабленности прикусила изнутри щеку, но на «Байкал» денег не было. Щека была прикушена отчасти и потому, что шея к концу дня уже отказывалась держать голову в вертикальном положении. Деньги были только на воду с биомассой женьшеня.

«Лучше бы вообще не есть и не пить, – подумалось. – Вот, например, геркулес или греча. В пакетик, еще раз в пакетик, ложку туда – и потом пить не захочется. А вообще размышления о водичке и картошке – для детей. А ты уже большая. Так что думай, исправлять надо всерьез».

Здесь мысли начали путаться. Всерьез? А что тогда всерьез, если последовательно ищу, чтобы мне было удобно? Что не могу вот так, одним махом, в преддверии зимы выйти на улицу, чтобы там жить. А это был бы достойный выход. Никого не обременила, никого не укорила. А пить все равно бы захотелось, даже после гречки.

Вспомнилась одна сцена. В храм возле Арбата, куда повадилась ходить, привозили девочку, лет тринадцати. Мать, еще нестарая, красивая и опрятная женщина, выглядела всегда немного празднично, но очень устало. Девочка, как помню, в чем-то лимонно-желтом, сама встала, сделала пару шагов к аналою, а потом ее взял за руку священник. Что говорила она, конечно, не было слышно. Вдруг ее голосок взлетел под своды храма: «Водичку ананасную, сладкую». «Водичка» эта мне запомнилась уже навсегда. Ничем от этой девочки не отличаюсь. Ума-то нет.

Хотелось верить и подвижничать, несмотря на всяческие тонкие и не очень предложения извне. Как сладкая водичка, например. После ужина инфернально захотелось пить. Но уж вода-то в лавре пока бесплатно. Пошла в туалет и набрала полную бутылку. Прежняя жидкость, с биомассой женьшеня, уже выпита была.

Засыпала с трудом, тяжело, как бы отбрасывая прочь невидимых насекомых паники, под иконой. Пока не заснула, было некоторое чудесное видение. В общем, искушение, конечно, но испуга не было. Наоборот, возникло чувство глубокого холодного погружения. Бесшумно, распахнутыми крыльями надо мной нависла монахиня размером с мизинец. Может быть, это была и не монахиня, а просто пожилая женщина, одетая в старые одежды монахинь, данные ей с благословения игуменьи для паломничества к преподобному Сергию.

– Нет здесь места нашим людям, – сказала женщина. – Их отсюда гоняют.

Сквозь меня прошла острая тонкая волна брезгливости, но не было ни страха, ни тревоги. Лежала неподвижно, на боку, как будто женщина мне снилась. Женщина провела, поглаживая, по боку, несколько раз, еще раз вздохнула о том, что «нет места нашим людям», и удалилась. Бесшумно, как появилась. Было ли это наваждение, кошмар, который так просто принять за быль в утомленном состоянии. Или же это была опасная сумасшедшая, и Бог меня миловал, что не зарезала. Или же святая, из тех, что в детстве возникали, как звезды через тусклое стекло. Живая тень исчезла, настал короткий сон.

В четыре пришел монах и колокольчиком разбудил. Нахлынула эйфория. Умывалась и приводила себя в порядок в лаврском туалете, видимо, с брежневскими еще «следами» по обе стороны отверстия, под звуки расстроенных постом кишечников, почти радуясь нахлынувшим трудам недосыпа. Лицо натерла левомеколем, дезинфекция должна быть. В храме читали утренние молитвы. После утренних молитв пришли служащие иеромонахи, и началась ранняя обедня. Держаться на ногах уже не могла, а к Евангелию поняла, что силы свои переоценила.

Бросало из стороны в сторону, в детской шубе из искусственного меха, в каком-то странном мамином платке, в юбке, на два размера больше, от представителя. Казалось порой, что глаза выкатываются из орбит, что превращаюсь в кликушу, которых так боялась мать и на которых так походила. Что все суеверия отечественного ответвления православия в меня вселились, и теперь с ними до смерти, да и на мытарствах, не разобраться. И тогда легла. Под иконой, на пол. Едва легла – вынесли Чашу. Если бы кто догадался меня к Чаше подвести за руки, то после шла бы уже сама, а глотки лаврской теплоты оживили бы совсем. Но рядом не было никого. Здесь и не такое видали.