Наталья Черных - Неоконченная хроника перемещений одежды

Жакеты, переданные матерью от представителя, пригодились. Один, сшитый на заказ из беспримесной грубой советской шерсти, серый с черным и лацканами, смотрелся на мне забавно. Лацканы нижним концом выходили из границ туловища, а верхний лежал как привет от шинели не по росту. Жакет этот был выстиран в машине, высушен в раскладку на простыни, на балконе, успешно деформировался и немного сел, но не настолько, чтобы потерять свое тяжелое очарование. Часа два потребовалось, чтобы разложить его на столе, найти старый носовой платок, развести уксус в воде в правильной пропорции и затем, скача мелким чертом, придать этому швейному изделию новую форму. От приличной одежды в этом жакете не осталось после таких действий ничего. Но зато он стал напоминать шинель не по росту, что мне польстило.

Очень чутка к поветриям. Меня уже коснулось конформистское крыло воспоминаний о Гражданской войне. Могла ли представить, что доживу до того времени, когда воображаемая, да еще и украшенная волосатыми деталями, вольница Гражданской войны останется только на плоскости. Итак, носила жакет, делавший меня вдвое полнее, чем есть, как солдатскую шинель, колготки собирались на щиколотках, а юбки липли к икрам. Жить так нельзя было. Но ведь приживалка.

«Нужна тяжелая обувь. Все остальное даже стильно, но нужна тяжелая обувь. На платформе, с массивным носком».

На хакинги денег не было. Старые уже не держали агрессивную форму. Едва начались дожди, надела их, и вид на короткое время пришел в норму. Но крен уже начался. Круглые глаза, раскрытый монеткой рот, недосып, слова «благословите!», «согрешала» и обязательная покупка пищи Анне на деньги представителя, данные моей маме за уборку в ее (нашей) квартире. Это был отличный опыт наглости. Но жить так было нельзя.

После Крестовоздвиженья пришел первый лед. Было странно думать, что такой большой церковный праздник в моей личной истории совпадает с началом процесса по получению инвалидности. Красота этого праздника была неземной. Настоятель-грек служил и так без уныния, а на всенощной просто танцевал, умывая крест дымящейся освященной водою. И затем, с легким птичьим акцентом, рассказывал о празднике, будто сам там был.

Как же это было хорошо: вода, от пара густая, как молоко, мокрый настоятель, сияющий ярче солнца (сподобилась увидеть!), и кругом алое золото, пасхальное золото победы. Принять монашество? По детским еще путешествиям вместе с матерью знала, что сейчас монашество – род самоубийства, и не только в приятно-книжном смысле. Это болезни и труд. Выйти замуж? Эта мысль уже давно не приходила в голову, а если и приходила, то дежурно, без последствий. Оставалась работа. И одежда.

Что происходило с Белкой, понять не могла. Не то она нервничала оттого, что должна за купон, не то коллекция не шилась, не то неудачный мужик. В разговоре она сразу переходила на крик, перестала бывать у Анны, и однажды мне показалось, что не хочет, чтобы ей звонили.

Анна сияла, правда, немного сально, загорело, что ей шло, оттого, что причащаюсь и ношу юбки. Хотя всегда их любила. За чаем, который Анна стала пить долго и с выпечкой, по-купечески, разговаривала только об отце Феодоре и догматике. Здесь мне было проще. Читала почти все время, пока не ела и не спала и не была на службе. Так что очень скоро сумма моих знаний стала больше, чем у Анны. Но она царила блаженной статуей, и нечего было возразить на эту счастливую величественность.

Невропатолог снова сменился. Новая докторша дала направление на ВТЭК, расписала все визиты: хирург, терапевт, окулист, эндокринолог. Записывались в этой поликлинике порой в семь утра, с открытием, плотной очередью, а в девять, порой и в половине девятого, запись заканчивалась. В одно дождливое утро, записавшись к эндокринологу, решила поехать в лавру. В дождь. В искусственной шубе.

Однако, когда вышла из поликлиники, ужасно захотелось спать. Пришла в комнатенку, легла на диван и уснула. Проснулась в три пополудни. Перерыв, конечно, окончился, но на вечернее богослужение вряд ли попаду. Хотя стоит попробовать. Кое-как изобразила чай: квартира общая, во второй половине дня по коридору ходили дети и собаки. То есть одна девочка и одна собака, чего вполне хватало. С чаем съела что-то комнатной температуры – картошку, сваренную в алюминиевой кастрюле с лавровым листом и горошинами перца, положила в пакетик несколько оставшихся клубней, надела шубу и вышла.

Небо висело тяжело, обложенное чрезмерно сырыми тучами. Лило ровно и почти тепло. Под крышей перрона не лило, но уже промокла. В электричке читала и размышляла о том, как читаю. Потому что до слов, которые нравились, еще не доросла, что честно себе и сказала. Подъезжая к Софрину, поняла, что читаю с таким выражением лица, будто мне все должны. Тогда кроме главы из Евангелия и кафизмы читала каждый день все три канона ко святому причащению. И что-нибудь из святых отцов. «Лествицу», например. В Софрине молитвослов отложила и стала молиться про себя. Сразу же ощутила, как выражение лица изменилось: стало более приветливым и, возможно, располагающим. К Посаду, который для меня все равно оставался Загорском, подъехала в прекрасном расположении духа, мокрая и сонная.