Лоренс Даррел - Горькие лимоны

Наше первое совещание оказалось довольно длительным и закончилось часа в четыре пополудни, когда неутомимый складной метр Андреаса выверил до сантиметра каждую стену в доме. Вино тоже кончилось, и один за другим мои новые друзья медленно разбрелись по своим делам. В последний раз окинув взглядом все вокруг, мы решили спуститься к Дмитрию и выпить по стаканчику чего-нибудь холодного. В соседнем дворике сидела Лалу и безостановочно крутила колесо прялки, склонив белокурую, словно у франкской девушки, голову к резным деревянным стойкам старого нехитрого механизма — как к арфе. Ее отец и мать разгружали мула. В маленькой сводчатой печи доходил хлеб; на столе под сенью разросшегося винограда стояли тарелки с горками мерцавших в полумгле мандаринов и миндаля. Под столом, пользуясь законной возможностью поживиться, бродили куры. Банановые листья чуть поскрипывали под легкими дуновениями ветерка.

На восток от моего дома, глубоко утонув в тени горной кручи, которая высилась позади него и уже успела заслонить солнце, виднелось еще одно старое жилище, едва ли не полностью укрытое роскошной кроной огромного абрикоса: на балконе стояли две девушки и расчесывали волосы. Под ними крепкий молодой человек надраивал мотоцикл, еще двое пилили дрова, а сурового вида старуха с классическими правильными чертами лица фаршировала перец. Большие ворота были распахнуты настежь. Вскоре мне предстояло узнать, почему.

Сначала откуда-то издалека донеслись ругательства и крики, и стук копыт — как будто внизу, в оливковых рощах, передрались между собой две компании великанов. (Даже случившееся в том же году, чуть позже, землетрясение не произвело на меня такого впечатления). Шум постепенно приближался, настойчиво усиливаясь, человеческие вопли сливались со сдавленным мычанием загнанного до полусмерти скота; достигнув лощины, эти звуки превратились в оглушительный рев, который смешался с плеском бегущей воды. Было такое впечатление, что там, внизу какой-то безумный генерал ринулся в последнюю отчаянную кавалерийскую атаку.

— Господи, а это еще что такое? — спросил я.

Мы подошли к самому краю балкона и стали вглядываться в зернистую поверхность горы. Вдруг из узенького переулка высыпала стайка хохочущих ребятишек, которые кричали на бегу:

— Идет, идет! Смотрите!

Шум приближался; пожилые джентльмены один за другим проворно влетали в дверные проемы, от греха подальше. Семейство под абрикосовым деревом навострило уши и начало тихонько хихикать.

— Идет, идет, дурачина, — проговорила гомеровская старуха, обнажив беззубые десны.

Меня несколько успокоило то очевидное обстоятельство, что всем вокруг была знакома эта неведомая напасть, что бы она собой ни представляла.

— Идет! — выкрикивал время от времени очередной особо впечатлительный дедушка, размахивая в воздухе посохом. В окнах по всей округе виднелись улыбающиеся лица, словно всем нам предстояло стать свидетелями некого спектакля: так оно в конце концов и оказалось.

Скользя и спотыкаясь на бегу, на главную улицу в беспорядке вывалилась примерно дюжина коров: мотая рогами и выменем, они неслись вперед не разбирая дороги, аллюром, скорее подходящим для породистой скаковой лошади, понукаемые нечеловеческими воплями мужчины, который то ли бежал, то ли тащился за последней из них, умирая со смеху и ухватив несчастную тварь за хвост. Хохоча во всю глотку, он накручивал коровий хвост на мускулистую руку. В другой руке у него была тыквенная фляжка с водой, и он размахивал ею на бегу. Его ругательства и вопли производили жуткое впечатление, однако вся улица, до последнего человека, умирала со смеху. Огромные развевающиеся по ветру усы, промокшая от пота рубаха, штаны, заправленные в высокие горские сапоги: этот человек был похож на выходца из эпохи титанов, на заплутавшего во времени героя гомеровских поэм, который когда-то сумел запрячь в ярмо быков солнца.

Это был Франгос. Его подопечные, жалобно мыча, буквально разлетелись по стойлам, а он, отпустив хвост последней коровы, сопроводил ее напутственным воплем и пинком. Потом, уперев руки в бока, встал посреди собственного двора и принялся требовать воды, рыча и проклиная всех на свете за то, что они такие медлительные. Две его рослые дочери, чуть не пополам согнувшись от смеха, подошли к нему с кувшином и тазом. Не переставая ворчать, он схватил кувшин и опрокинул его себе на голову, хватая ртом воздух и в притворном гневе во весь голос сетуя на то, что вода такая холодная, потом издал долгий и шумный выдох, как паровой котел, в котором стравливают лишнее давление, и обозвал свое семейство стадом ленивых рогоносцев.