Аттила Бартиш - Спокойствие

Мне дали стакан воды, и я рассказал все, о чем в принципе можно было рассказать. Иногда он перебивал и спрашивал, чего именно я ждал от поддельных писем, чего я боялся, когда моя мать захотела выйти из квартиры, и почему столько лет Эстер молчала о своем прошлом, в общем все то, о чем человек спрашивает сам себя и на что не имеет смысла отвечать, потому что вымученные ответы хороши, только для того чтобы понять, почему Иолика поливает помоями Наоми Кэмпбелл, но не для того, чтобы понять, почему человек поливает помоями своих близких. Затем он выписал два лекарства, и я пообещал, что буду их принимать, но большего не ждите: я уважаю вашу профессию, но лечиться у вас не буду.

— О чем вы? — спросил он.

— Я знаю о себе пусть не так много, но вполне достаточно, — сказал я.

— Одному вам трудно будет справиться, — сказал он.

— Я справлюсь, — сказал я.

— Уверены? — спросил он.

— Да, — сказал я.

— А если не получится? — спросил он.

— Пошлю все к черту, — сказал я.

— Только эту женщину оставьте в покое, — сказал он.

— Хорошо, — сказал я.

— Прекратите половые сношения, — сказал он.

— Хорошо, — сказал я.

— Оптимально будет, если вы вообще прекратите видеться, — сказал он.

— Тогда мы оба подохнем, — сказал я.

— Уверены? — спросил он.

— Да, — сказал я.

— Но это же не любовь, это навязчивая идея, — сказал он.

— По сути, любовь — это навязчивая идея, — сказал я.

— Поэты часто ошибаются, — сказал он.

— Я писатель. Но писатели тоже ошибаются, — сказал я.

— Переезжайте от матери, — сказал он.

— Попробую, — сказал я.

— Думаю, вы не отдадите ее в психиатрическую больницу, — сказал он.

— Никогда, — сказал я.

— Понимаю, — сказал он и попросил, чтобы я навестил Эстер завтра.

— Гдетыбылсынок?

— Красил квартиру, мама.

Соседи по палате заверили ее, что у нее все в порядке, что у нее получится, и она медленно встала. Женщина напротив просто писалась по ночам, но та, что у окна, уже восемь лет не осмеливалась дотронуться до своего ребенка, поскольку боялась, что одним прикосновением убьет его. В общем-то она была отличная мать: наряжала рождественскую елку, ходила на родительские собрания и, если муж не успевал, провожала дочку в школу. По улице они шли рядом, чуть ли не держась за руки, и теперь она с нежностью уговаривала Эстер, встаньте, красавица моя, вам уже лучше, не заставляйте волноваться этого несчастного человека, смело держитесь за его руку. Я накинул на ее халат мое пальто, и мы пошли в парк, только там разрешалось курить. На этот раз она была не такая слабая, как после аборта, естественно сейчас у нее болела только душа, тело было в норме.

— Ты в порядке? — спросила она.

— Да, — сказал я.

— А мама? — спросила она.

— На следующий день она уже ничего не помнила, — сказал я.

— Это хорошо, — сказала она. Осень зашуршала под нашими ногами, потом мы сели на скамейку. Стояла солнечная погода, посетители спешили по дорожке к корпусу Б, хотели повидать своих мягкосердечных близких.

— Я не хотел о твоем дедушке… Словом, я не хотел этого говорить.

— Знаю, — сказала она. — Ты принес чистое белье?

— Конечно, — сказал я, мы замолчали. Возле корпуса Б муж и жена пытались поднять по лестнице инвалидную коляску, но у них не получалось. Наконец мужчина взял старика на руки, а женщина затащила пустую коляску, так они шли до лифта.

— Я покрасил квартиру, — сказал я.

— Спасибо, — сказала она.

— С мебели и с окон не получилось до конца соскрести, — сказал я.

— Я доделаю, — сказала она и пошевелила мыском тапочка. Мне казалось, она хочет раздавить жука, но она только отодвинула листву, чтобы жуку не пришлось переворачиваться. Было все же не так невыносимо, как когда она обдирала почки с веток.

— Пойдем, ты замерзнешь, — сказал я, просто чтобы сбежать от тягостных мыслей.

— Конечно, — сказала она и смяла наполовину выкуренную сигарету, затем мы вернулись в палату.

— Завтра я постараюсь прийти пораньше, — сказал я.

— Как тебе удобнее, — сказала она. И я укрыл ее одеялом.

Вскоре ее выписали. Через несколько недель мы впервые заговорили о том, что случилось. Сначала я приходил раз в три-четыре дня, потом стал приходить только по понедельникам во второй половине дня. Мы пили чай, я читал свои новые опусы и критические статьи о моей книге, иногда я приносил вино, но пить мог только я, поскольку она еще принимала лекарства.

— Как мама? — спросила она.

— В целом нормально, — сказал я. — Теперь она боится, что я сдам ее в крематорий. Она видела какой-то научно-популярный фильм, в котором показывали, как садятся мертвые в печи.