Аттила Бартиш - Спокойствие

— Поезжай в Ниццу, — сказала она.

— Могильные памятники есть и поближе, — сказал я.

— Ты сам знаешь, что надо поехать, — сказала она.

— Ты тоже не едешь домой. Хотя могла бы уже, — сказал я.

— Это совершенно другое. Возможно, потом когда-нибудь, — сказала она.

— Если хочешь, я поеду с тобой, — сказал я.

— Никому из нас от этого лучше не будет, — сказала она. — И ты не можешь надолго оставить маму.

— Конечно, — сказал я и подумал, что сравнивать расстояния от Восточных Карпат до Будапешта и от Западной Ривьеры до Будапешта — это все равно что сравнивать расстояния от кратера Бойяи до Земли и от Альфа Центавра до Земли.

— Мне незачем ехать. Для меня она давно умерла, — сказал я.

— Знаю, — сказала она.

— Лучше было, пока мы ничего не знали наверняка, — сказал я.

— Реальность всегда лучше, — сказала она.

— Конечно, — сказал я. — Единственное, что больно, ведь этот смычок был моей идеей.

— Скорее всего, она не вспомнила об этом, — сказала она.

— Конечно, — сказал я. — И еще паршиво, что наш отец помог ей выехать. Обидно, что она не рассказывала о нем.

— Глупость. В последний раз она видела вашего отца тогда же, когда и ты. Завидуешь, что у нее хватило смелости сесть на грузовой корабль?

— Я не завидую, а знаю, что наш отец помог ей выехать. Последние десять лет он высылает месячное содержание.

— Тебе неоткуда это узнать, — сказала она.

— Ну как же, есть откуда, — сказал я.

— Ах, да, — сказала она и затем спросила, как дела у мамы, а я сказал, в целом неплохо, только эта боязнь кремации меня уже достала, а еще мама снова поверила в Бога. Я допил чай и, стоя в дверях, снова спросил, если я все-таки поеду в Ниццу, поедет ли она со мной, а она сказала, никому из нас от этого лучше не будет, но потом поцеловала меня в лоб.

— Что это за шум, сынок?

— Это музыка, мама.

— Выключи немедленно. Я хочу спать.

— Успеете, завтра вам никуда не идти, мама.

— Я выброшу этот проигрыватель.

— Что вы прицепились? Завтра вы все равно ни о чем не вспомните, мама.

— Я не потерплю, чтобы ты так разговаривал со мной!

— Мы пятнадцать лет так разговариваем, почему же сейчас вы не хотите потерпеть? Принесите чашку чаю, послушаем музыку, а если выглянете в окно, увидите луну.

— Ты не человек! Ты такая же мразь, как и твоя младшая сестра!

— Старшая сестра. Могли бы уже запомнить, хотя бы ради меня. Кстати, а почему вы никогда не пытались покончить с собой, мама?

— Подонок! Лучше бы вы сгнили у меня в животе! Но Бог каждому воздаст по заслугам, послушай старую мать! Бог тебя покарает, сынок!

— Возможно. Пусть попробует. В самом деле, какого хрена вы не покончите с собой, мама?

— Убирайся из моего дома!

— С удовольствием, но тогда вы сдохнете от голода. Без меня вы даже кран неспособны открыть, мама.

— Сердце!.. У меня болит сердце!

— Успокойтесь, мама, у вас нет сердца. И у меня нет. У нас сопли вместо сердца. Сопли, поняли? Мы сдохнем от бесчувственности, сказал я, затем выставил ее из комнаты и приглушил проигрыватель, потому что на самом деле было громко, а мне надо было читать корректуру. Утром я проснулся от треска пластинки, видимо, лапку заело. Барахло эта “Тесла”, подумал я, потом оделся и еще раз просмотрел новеллу про психически больного священника, который с помощью крысиного яда, подмешанного в тесто для облаток, уничтожил всех прихожан. Сойдет для сельской местности, подумал я, приготовил маме завтрак, а обед поставил в холодильник.

— Когдатыпридешьсынок.

— Завтра вечером. У меня творческий вечер в одном провинциальном городке, мама.

— В последнее время ты уезжаешь уже каждую неделю.

— На деньги Юдит нам не прожить, мама. Суп разогреете, телевизор выключайте на ночь, сказал я и услышал, как она гремит цепочками. Потом я пошел пешком на Восточный вокзал и, когда выяснилось, что надо делать пересадку, хотел развернуться прямо у кассы.

С выступления я вернулся около полудня. Эстер по понедельникам работала до пяти, поэтому пару часов я бродил по улицам в районе вокзала, хотя по идее ненавижу Восточный вокзал. Точнее, я терпеть не могу нищету, выставленную напоказ. Ненавижу людей, которые, ссылаясь на бедность, крутятся возле дорожных баулов, не перевариваю мнимых больных, которые показывают просроченные рецепты трехлетней давности — при этом на нужные лекарства им всегда не хватает какой-нибудь двадцатки. Мне омерзительны бабки-пошептуньи, которые будут молиться за тебя, спаси и сохрани вас Господь, и всю вашу семью, а если у тебя нет мелочи, плюют тебе вслед, как будто бедность дает человеку право творить безобразия.