Аттила Бартиш - Спокойствие

— Успокойтесь, — сказал я, и она стерла с заморской дивы остатки помоев.

— Молчите, а то я и вас вышвырну, — сказала она и схватила с моего стола пепельницу. — Чего они себе вообразили?

— Просто она им понравилась, — сказал я.

— Вонючая эфиопка, — сказала она.

— О вкусах не спорят, — сказал я.

— А вы бы, что, потерпели? Да, она красивая, но я не об этом. Это не беда. Я все понимаю. Но вы видели, какие у них были рожи? Да они чуть не вытащили свои причиндалы из семейных трусов. Зачем он сюда приволок эту дуру? Пусть несет к себе в квартиру. Неси домой к жене и лепи на стену клеем “Момент”.

— Вы правы, Йолика, — сказал я, потом посидел еще немножко, послушал “Южную хронику” и только потом заставил себя вскрыть наконец посылку, которую еще утром принес с почты.

Никаких чувств я не испытывал. Книга была точно такой, какой я ее себе и представлял, но почему-то не была похожа на настоящую. На такую, какую можно поставить в библиотеке на букву В или которой, скажем, можно подпереть шатающийся шкаф, если выпадет паркетина. Я вытащил из кошелька бритвенное лезвие и вырезал предпоследнюю страницу из одного экземпляра, поскольку не хотел, чтобы мама узнала, кто составитель.

— А это что такое? — спросила Иолика.

— Это подарок на Рождество, — сказал я, вопрос был довольно неожиданным, и ничего умнее мне в голову не пришло.

— Рановато, — сказала она.

— Не люблю носиться по магазинам в последний день, — сказал я, быстро запаковал авторские экземпляры обратно в оберточную бумагу и заплатил.

— Гдетыбылсынок?

— Вышла моя книжка, мама.

— Меня это не интересует, сынок, — сказала она и продолжила смотреть мыльную оперу, которую показывали в пятницу вечером. Я молча положил экземпляр, подправленный лезвием, на стол, закрыл дверь и стал подслушивать из прихожей. Через пару минут заскрипели пружины в кресле, и ко вздохам аргентинских или бразильских служанок присоединилось шуршание растревоженных страниц. Потом я услышал, как она листает их одну за другой. Я знал, что сначала она остановится на тридцать четвертой, где начинался рассказ Об истории театрального искусства , ее любимый.

Я налил себе чашку кофе и весь день сочинял, как мне подписать книгу Эстер. После многочисленных черновиков вышло что-то мыльнооперное, потом из всего я оставил только два слова — Моей жене, мне казалось, ее должно это обрадовать. Я купил розу на площади Кальвина и пришел в библиотеку незадолго до закрытия, но одна ее коллега сказала, что она три часа назад ушла с немолодой женщиной с рыжими волосами, а я ответил, спасибо.

Я отправился на Андрашши к Иордан, но там их не было, в животе у меня урчало, я выпил кофе в “Артисте” и съел пирожное. Цветок я отдал официантке, в благодарность за хорошее обслуживание. Она запомнила, что я не кладу в кофе сливок, а пью его с тридцатью миллилитрами содовой. Официантка сказала, что раньше она думала, будто я самый флегматичный мужчина во всем городе. А я сказал, что думал о ней то же самое, разумеется, не то, что вы — мужчина, а то, что прежде вы ставили передо мной заказ, не говоря ни слова, а сейчас оказалось, с вами можно очень славно поболтать. Мы рассмеялись.

Я положил книгу в карман, поскольку в любом случае хотел подарить ее Эстер и пешком пошел на улицу Нап, чтобы у них было время поговорить, если они там. Наверно, никогда в жизни я не испытывал такого ощущения легкости. На Ракоци какая-то шлюшка спросила меня, не хочу ли я перепихнуться, а я сказал, мне мама не разрешает, потом дал ей закурить, и мы разговорились. Оказалась очень милая девочка, врала, что будет промышлять, пока не накопит на домик с садом где-нибудь в районе Векерле, а я врал, что пишу театрально-критические статьи, чистых тысячу платят, если пишу про комедию, и тысячу пять — если пишу про трагедию, но трагедии я не люблю, я хохмач по природе. Я бы еще с удовольствием потрепался, но тут возник сутенер, и девочка попросила, чтобы я поскорее смылся с панели, раз не хочу трахаться.

Эстер бросилась мне на шею и расцеловала. Я был весь в помаде, за все годы я не видел на ней столько краски.

— Дай же сюда, — сказала она и стала рыться в моем кармане, потом я смотрел, как она прыгает на матрас и долистывает книгу до конца, нюхает ее, ощущая запах клея и типографской краски. Затем она увидела надпись Моей жене, которую я забыл вырезать.

— Это предложение? — спросила она, и из-под слоя краски закапали черные слезы.

— Нет, я забыл поставить в конце вопросительный знак, — сказал я, чувствуя, как от стен отделяется терпкий миндальный запах.