Аттила Бартиш - Спокойствие

Я пешком дошел до улицы Нап, как будто эти полчаса что-то решают, как будто за это время может случиться чудо. Надо было позволить им вызвать “скорую”, думал я. Наверняка она бы пришла в больницу, думал я. Когда ставят капельницу, подобные вещи не играют роли, думал я, затем кто-то заорал на меня из машины, мать твою за ногу, ты что, ослеп?! А если сейчас начнут стрелять, думал я. Если русские перестреляют весь Будапешт, думал я. Когда в любимого стреляют, не до ревности, думал я. Тогда забываешь обо всем и тащишь его, раненого, в подвал.

Она ничком лежала на матрасе.

— Мне противна эта женщина, — сказал я, но она не отреагировала. Зажегся фонарь на улице, хотя лучше бы я ничего не видел. — Я ненавижу ее, поняла? Просто не могу бросить, — сказал я, и только тогда она открыла глаза.

— Что забросить? — спросила она сонно и протянула руки, чтобы я обнял ее. — Я уж думала, ты не придешь сегодня, — сказала она, и тогда до меня дошло, что на ней нет ее светло-серого платья.

Прежде чем прийти к Йордан в последний раз, я долго и тщательно составлял заключительную речь. С точностью инженера, вооруженного транспортиром и линейкой, я просчитал место для каждого слова и для каждого движения, заранее сочинил и выучил все фразы. Перед дверью я еще раз повторил все, выдохнул и затем позвонил. По моему плану, этот визит ничем не должен был отличаться от предыдущих.

Она собиралась на какой-то фуршет в посольство, пригласила меня пойти с ней, один светский раут не нанесет вреда здоровой половой связи, убеждала она. Она рассказывала о каких-то текущих делах, достала из ящика стола пистолетную пулю, которая попала в стену, прежде чем раздробить череп товарища Иордана. Пуля была вправлена в серебро, золото Эва не любила. Одно время она носила ее как своеобразный сувенир в память о смерти, тогда она еще была склонна к сентиментальности. Кстати, думаю, гораздо сложнее вправить использованный патрон, чем, например, с помощью двух рабочих сцены украсть со склада несколько сносных декораций, заявила она. Конечно, она знает, что мне в жизни досталось не меньше, чем ей, но отчего-то не может забыть прошлое. Наверно, еще один раз, если ты заслуживаешь, сказала она. Можете быть уверены, сейчас заслужу, сказал я и схватил ее груди, пахнущие цианидом, и, пока стаскивал с нее тряпки, снова повторил про себя все и затем встал.

— Если честно, ты мне противна, — сказал я. — Думаю, когда мы начинали играть в животную страсть, ты рассчитывала заполучить что-то вроде домашнего животного. Но вместо фокстерьера ты подобрала гиену, — сказал я. — Если не можешь удовлетворить себя в одиночку, я охотно пришлю тебе кого-нибудь. Возможно, ты еще успеешь на фуршет, — сказал я и надел пиджак.

— Ты сам себе противен, золотко, но все не так просто. Ты даже не представляешь, сколько всего человек может простить собственной письке, — сказала она, и даже на лестничной площадке я слышал ее натянутый смех.

— Гдетыбылсынок?

— По сути, с вами, мама.

В районе еще никто не видел ее, но слышали о ней все. Говорили, что эта девушка не что иное, как новое сенсационное чудо-оружие, для жизни опаснее напалма, и где ее бросят в атаку, там начинают звенеть кассовые аппараты, люди расхватывают нижнее белье, как в сорок четвертом хватали гитлеровскую солонину. Домохозяйки тайком откладывали деньги, покупали теперь свиные сосиски вместо куриных, или чаще экономили на воскресных печеночных паштетах, лишь бы скопить деньги на чудо-комбидрес. На груди кружева, внизу заклепки, и сколько браков, находящихся на грани, пытались реанимировать с помощью этого комбидреса. Потом в понедельник утром появились постеры на витринах пассажа “Золотой паук”, и, поскольку приходилось ждать, люди толпились перед Наоми, снятой в натуральную величину. Наоми с неподвижным лицом улыбалась всем: от сисястой шлюхи до субтильной фифы, но кассовые аппараты безмолвствовали, поскольку выяснилось, что, для того чтобы получить комбидрес, нужно еще минимум полгода отказывать себе в воскресных печеночных паштетах. Дядя Лигети подобрался к Наоми ближе, чем остальные, потому что его девушка работала кассиршей в Уйпеште, так ему удалось заполучить Наоми в натуральную величину. Когда они с господином Вертешем постелили постер на пол и на четыре угла поставили несколько пивных кружек, чтобы он не сдвигался, Иолика фыркнула — ничего путного из этого не выйдет. Однако вскоре некоторые посетители стали вставать на стол, так им было лучше видно Наоми, многие требовали, чтобы Нолика принесла скотч и прилепила заморскую красотку на стену вместо рекламы уникума. Тогда Иолика взяла помойное ведро и выплеснула его содержимое на Наоми, разодрала постер и закричала, если кто хочет пялиться на эту шалаву, пусть убирается на площадь, а она закроет на хрен эту пивнушку, потому что больше видеть их рожи не желает.