Юлия Лавряшина - Простить нельзя помиловать

Она стиснула кулаки так, что суставы болезненно хрустнули. Стыдно. Как же стыдно… Оказывается, мелкая душа у нее, недобрая. Мама-то радовалась, что Динкой любуются, называла ее своей красавицей. Почему же она сама уродилась такой, что все – под себя?! Гребет и гребет. Ну вот, получила. Радуйся. Все твое.

В свою палату возвращаться не хотелось, от одного несвежего воздуха тошнить начинает, а бабки проветрить не дают. Да и чем там занять себя? Книг никто не приносит. Некому. Опять прислушиваться, как шепчутся о каких-то глупостях (что у них может быть важного в жизни?!) Даша с Наташей? Как Татьяна Ивановна надрывно кашляет, а старуха напротив стонет, проклиная весь белый свет? Только это и умеет, хотя что она-то знает о настоящей боли? Или это знание, к тому же прочувствованное до самого нутра, каждой косточкой, и делает человека таким, каким и задумывал его Господь? Нет, усомнилась Дина, далеко не каждого человека. Иначе среди инвалидов были бы сплошь святые…

До обхода еще оставалось время, а завтракать не хотелось, после кофе стало хорошо. Кровь как-то веселее побежала, еще самой бы также пуститься вприпрыжку… Дина побрела к выходу из отделения, потом решила, что останавливаться не стоит, тренироваться надо, и прошла всю кардиологию. Никто не остановил ее, даже внимания не обратили. Если бы Игорь Андреевич встретился, то, может быть, и спросил бы, куда она направляется… Хотя, возможно, и он различал своих больных только в определенном месте – на койке в палате. А так… Ну, тащится по коридору какая-то девчонка в жутком халате… Один раз уже прошел мимо, машинально кивнул, но Дина сразу угадала: не узнал. Не выделилась из общей массы. Ничем не зацепила…

«Неужели можно чувствовать себя женщиной и после тринадцати операций? – ей опять вспомнилась Лилита. – Не хвататься за мужика, чтоб хоть кто-то был рядом… Она уважает себя. Достоинство в ней есть, вот что! Поэтому тот Зубр и уговаривал ее всю дорогу до Красноярска, почуял ее внутреннюю силу… И потом, она ведь симпатичная, если от больничной койки и всех этих гирек-трубок отделить. Попробовать бы. Хотя бы на листе. Глаза у нее вон какие выразительные…»

Продолжая свои беспредметные поиски, Дина вышла в маленький коридорчик, спрятавшийся за кардиологией, и остолбенела, увидев два трупа, лежавших на каталках. Один, покороче, явно женский – ножки виднелись совсем маленькие, – с головой был закрыт простыней, лицо другого почему-то не спрятали, и из черной ямы рта разило таким холодом, что Дина ощутила, как разом сковало все ее члены. По коже колюче пробежали мурашки, и даже волосы, как ей показалось, шевельнулись, задетые волной страха. И без того слабые ноги совсем обмякли, и она едва не села на пол, забыв о запрете. Однако мысль о том, что можно провести какое-то время рядом с жутью, поселившейся в этих бывших людях, испугала Дину. Чуть ли не бегом она вернулась в отделение, еще не скоро усмирив шаг.

«Слава богу, что я не видела их такими, – со странным облегчением подумалось о семье. – Не смогла пойти на похороны… И хорошо».

До этой минуты ее мучила вина, что проститься не удалось. Казалось, родители и сестра тоже хотели этого, ждали ее до последней секунды… Теперь Дина не сомневалась: в том, что предстояло похоронить, нет никакого ожидания. Сожаления нет. Один черный холод, уходящий в ту глубину, куда невозможно заглянуть. Ей вдруг вспомнился закон физики: тепло поднимается кверху. Вот куда оно ушло из них, нечего и голову ломать. Все там сейчас…

Лапароскопию в гинекологии делала только Надежда Владимировна Куранова, и потому операции ей доставались дорогостоящие и трудные. Она стонала от усталости и про себя, и вслух, но не настаивала, чтобы приняли еще одного специалиста, потому что ее сыну хотелось поступить в институт (до сих пор не решено было – в какой именно!) и поселиться отдельно от родителей.

Последнее, как Надя догадывалась, было для него самым важным, самым желанным, она же даже вообразить не могла, как для них с мужем обернется жизнь, когда они останутся вдвоем. Надя подозревала, что в доме нечем станет дышать, ведь кислород для ее легких, вопреки всем законам природы, выделял только сын. И следовало бы держать его при себе, чтобы просто не погибнуть. Но трудность была в том, что она привыкла спасать других, не себя, а ведь в этом случае речь тоже шла о жизни. О том, что ее Петька считал жизненно необходимым…

На исполнение и того, и другого желания мальчика нужны были немалые деньги, способности-то его до сих пор не раскрылись, и Надя терпела, работая одновременно и на гинекологическое отделение, и на родильное, где частенько встречала тех, кого сама же лечила или оперировала за год или два до этого. Она так радовалась за своих рожениц, будто была причастна к зачатию. Отчасти это так и было, не случайно же они напоминали о себе и своих болячках, если Надежда Владимировна узнавала их не сразу.