Юлия Лавряшина - Простить нельзя помиловать

– Я даже вижу, как ты подпрыгиваешь на постели.

Она осела:

– Я не подпрыгиваю.

– Это сейчас. Я же все вижу!

– Признайся, это ты ходил по комнате, да? Ты ведь здесь? Прячешься где-то и врешь мне, что находишься за тридевять земель…

Раздался протяжный вздох:

– Угадала… Приготовься, я выхожу.

Маша понимала, что это всего лишь игра, и все же быстро пошарила взглядом по комнате.

– Видишь меня? – спросил Матвей.

– Я всегда вижу тебя.

– Почему же не веришь, что я вижу, как ты подпрыгиваешь?

– Я верю. Я тебе верю.

«О счастье только мечтается, но оно никогда не сбывается». Маша, лежа на кровати без сна и выключив свет, смотрела в темную зыбкую неизвестность, что на самом деле была белым, твердым потолком. Этот разговор мог стать счастьем, если б не мальчишеские тени, которые всегда были рядом, даже если Маша оставалась в одиночестве. В свою очередь, сыновья могли составить счастье всей ее жизни без остатка, если б Матвей не приехал на тот фестиваль…

Она решила, не жалея себя: «С Аркадием – вот было счастье. Никаких горьких теней, ничего тягостного. Жизнь была длиннющей нитью янтарных бус, в которой каждый день как солнечная капля. Но разве я хоть когда-нибудь бредила звуком его шагов?»

Не так давно она услышала песню, название которой переводилось с английского как «Любовь – это катастрофа». И подумала, что это о ней, хотя весь текст перевести не успела. Некогда было вслушаться. Но боль, от которой голос певца подрагивал, осталась в ней и еще несколько дней откликалась: катастрофа… После нее – руины и морщины. Что с ней будет, если Матвей и в самом деле однажды исчезнет, как сулят ей взгляды всех знакомых и малознакомых людей?

Утреннее небо было хмурым. Это значило, что на улице тепло, но радостнее от этого не становилось. Правда, на востоке, куда выходило одно из окон, сливались светлые стрелы. Бирюзовая легко наслаивалась на стальную, а голубая раздваивалась, позволяя проникнуть в свою сердцевину.

«Может, завтра будет ясно? – подумала Маша. – Но изменится ли что-то в ее жизни? Мишка в больнице, Стас ненавидит меня, Аркадий крепится, чтобы не назвать меня ничтожеством… А Матвей вообще пропадает неизвестно где!»

Она прекрасно понимала, что он сейчас дома, в кровати, но тоска, нахлынувшая внезапно, легко меняет восприятие настоящего положения вещей. Тяжелому небу не составит труда раздавить ростки радости в душе, особенно если они так слабы.

«А какие вообще у меня радости в жизни? – Маша попятилась от окна, вздрогнув от острого желания рвануть раму и шагнуть за ее пределы. – Вот же дура! Девять из десяти женщин позавидуют мне. А та одна… Она поежится, посмотрит с состраданием: «Как же ты живешь без своих мальчиков? Как? Как я живу?!»

Забыв о завтраке, Маша выскочила из гостиницы и погнала подвернувшееся такси к больнице. Город бросал ей подробности прошлого: «Помнишь? Помнишь?» Она закрыла глаза.

На высокое крыльцо больницы она взбежала с девчоночьей прытью. Прыгая то на одной, то на другой ноге, переобулась на лестнице и побежала наверх. Знакомые лица врачей, медсестер подавали сигнал: «Надо поздороваться!» Маша бросала приветствия, как монеты для подкупа: «Пропустите! Только пропустите!» Еще не было положенных для посещения больных десяти часов, и кто-нибудь действительно мог задержать ее, бывают такие тупые формалисты. Но ей повезло: это утро оказалось от них свободно.

Она ворвалась в Мишкину палату и остолбенела, увидев Стаса. Маша даже не вспомнила, что каникулы закончились и теперь он мог приходить в больницу только по утрам, потому что учился во вторую смену. Его взгляд исподлобья был острым: «Ну? Что скажешь?»

Выдергивая ноги из мгновенно возникшего страха, Маша подошла к сыновьям и решительно взяла за руки обоих:

– Мальчишки мои… Я так соскучилась. Так соскучилась…

Мишкина ладошка была теплой и мягкой, а Стас, видно, только пришел. Резко отняв руку, он процедил:

– Что это вдруг?

– Не вдруг. Почему – вдруг?

Она услышала свой беспомощный голос и поняла, что навсегда останется для них парией, которой можно отвечать грубостью или не разговаривать вовсе. Если до сих пор Мишка не понял этого, то уж сейчас…

– Садись, мам, – Мишка приподнял голову, отыскивая взглядом стул, и Маша опять засуетилась:

– Лежи, лежи!

«Мне тошно себя слышать!»

Она посмотрела Стасу в глаза, готовая обжечься о злорадство, и содрогнулась. Ей показалось, словно это Аркадий печально и всепрощающе, как умел только он, смотрит на нее.