Юлия Лавряшина - Простить нельзя помиловать

Стас ткнулся головой в трясущееся оконное стекло: «И что из этого? Скорее всего, я смогу найти ее старый дом, хоть и не был там сто лет… Может, даже ее саму увижу. А дальше? Разве она вернется к нам, что бы я ей ни сказал? Действие? Какое? Связать ее и утащить домой? Этот Матвей и дверь взломать способен. Если не сам, так наймет каких-нибудь громил… Силой с ним не справишься».

Преступная мысль прошила голову, Стас даже мгновенно выпрямился. Все могло бы получиться, если б этого Матвея вдруг не стало… Он тут же отшатнулся от самого себя: как можно даже думать о таком?!

Но мысль уже зародилась, и хотя Стас не хотел ее продолжения, в голове так же торопливо, воровски проскользнули жутковатые в своей привлекательности варианты исчезновения Матвея. Тормоза на джипе – это было самым реальным из всего, что Стас придумал наспех.

Кусая губы, он пытался занять голову смазанными картинками, возникающими за окном. Названия магазинов были уже не теми, что еще полгода назад, и Стас понимал: один владелец прогорел, теперь пытается выжить другой… За обычной сменой вывесок стояли человеческие трагедии, но сострадания Стас не испытывал. Он не верил, что может найтись история трагичней, чем у их семьи, ведь ее он чувствовал всем нутром…

Едва не пропустив нужную остановку, он выскочил из маршрутного такси и оглядел хмурые ряды серых пятиэтажек. Прочным забором они укрывали огрызок частного сектора, который еще лет десять назад занимал половину района. Тогда дома были крепкими и оттого, казалось, выглядели жутко самодовольными, но время потрудилось над ними, как гусеница над листом.

Стас ясно представлял себе тот дом, в котором жили его ныне владивостокские бабушка с дедушкой и где его мама, еще девочкой, прямо в огороде кормила кукол обедом. Впрочем, нет! Никаких обедов не было, она же рассказывала. Ее игры всегда были историями: коричневый медведь с большой головой и шершавыми подошвами лап, за неимением кукол-мальчиков, превращался в загорелого до черноты ковбоя. У него, правда, не было лошади, зато ноги были кривыми, как у настоящего наездника. Его врагом или другом, в зависимости от сегодняшнего сюжета, был желтый лохматый медведь с прозрачными медовыми глазами. На нем был клетчатый комбинезончик, как у городского мальчика, и он умел грозно реветь, если его поворочать туда-сюда, из бока в бок…

Зачем он помнил все это? Ему-то что до этих пыльных медведей, которых тоже потащили на Дальний Восток, как будто его двоюродным сестрам могли понравиться эти старые игрушки. Наверняка девчонки выкинули их в первый же вечер. И правильно сделали! Нечего навязывать людям модель чужого детства.

Эта мысль Стасу понравилась. Она показалась ему вполне взрослой и даже научной. Такими фразами говорила их учительница литературы. После того как мама услышала ее на родительском собрании, она больше не удивлялась тому, что Стас ненавидит литературу как предмет, хотя и читает запоем.

Вспомнив это, он улыбнулся как раз в тот момент, когда вышел на тихую улочку, пахнущую печным дымом и присыпанную золой сумерек. И увидел мать. Она шла навстречу, еще не замечая его, а Стас растерялся до того, что забыл убрать с лица улыбку. Он смотрел на нее и улыбался вслед уже уплывшим мыслям, она же, подняв голову, просияла в ответ, не поняв этого.

Резко повернувшись, Стас бросился бежать, проклиная и свою глупость («зачем я поперся сюда?!»), и подлость случая… Он твердил про себя то, в чем для него не было никакого противоречия: «Ненавижу ее! Я заставлю ее вернуться!»

Тяжелее всего было уходить. Не подозревая, что и Машу мучает то же самое, Аркадий уговаривал себя: это самое трудное, в каких бы обстоятельствах мы ни оказались. Но если люди необходимы друг другу, чем облегчить расставание?

То, что через такое же испытание уже прошли миллионы семейных пар, не делало боль в груди хоть чуточку слабее. Аркадий тащил в груди свое разбухшее от боли сердце, направляясь к остановке прочь от больницы, с трудом дыша жгучим, морозным воздухом, в холодном автобусе усаживался у окна и, как беспокойного младенца, пытался хоть на какое-то время отвлечь его иными впечатлениями. Но оно все плакало и плакало так же горько и безутешно, как умеют лишь беспомощные и уязвимые новорожденные.

Дома на него наваливалась тишина опустевших комнат: Стас тоже где-то пропадал. Наверное, страшился оставаться в этой квартире, лишившейся Мишкиного топота, каждый раз затихающего у входной двери, и неизменного вопроса «Кто там?», когда в нее кто-то звонил, как и тихих звуков ребяческих игр, разворачивающихся на ковре в гостиной или комнате, частого шелеста страниц…