Юлия Лавряшина - Простить нельзя помиловать

Дернув носилки, он стал быстро подниматься, уверенный, что Матвей замолчал, если не навсегда, то надолго, но тот опять проявил себя:

– Вы же сами когда-то влюбились в нее. Уж вам ли не понять…

– Вот это да! – вырвалось у Аркадия. Не останавливаясь, он оглянулся через плечо. – Как это можно сравнивать? Она была свободна и…

– А вы сразу проверили паспорт? Когда я увидел ее, тоже не знал, замужем она или нет.

– И вспыхнула непобедимая страсть! – Аркадий пытался насмешничать, хотя больше всего ему хотелось толкнуть носилки, чтобы этот юный красавец слетел с лестницы и тоже сломал себе что-нибудь.

Несколько вопросительным тоном Матвей процитировал:

– «Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих!»

– Булгакова теперь декламируют, как «Идет бычок, качается…». Затаскали… Мне даже жаль его. Все, пришли. Разговор окончен.

Положив под голову сына полу своей шубы, Маша опять стояла возле него на коленях, и эта поза, молящая о прощении, вызвала у Аркадия очередной приступ ярости. Как она смела просить о чем-то ребенка, столько выстрадавшего из-за нее?! Ему стало не по себе оттого, что она сжимает Мишкину руку, а тот не протестует.

– Отойди, – сказал Аркадий сквозь зубы. – Не мешай.

Никому не позволив до него дотронуться, он сам переложил мальчика на носилки. Матвей молча взялся с другой стороны, и они пошли напролом через столпившихся школьников, с одинаково любопытными и делано сочувственными лицами. Незнакомая Аркадию женщина, должно быть директор, пристроившись с ним рядом, жалобно лепетала о том, что мальчик сам виноват и невозможно уследить за всеми, классная руководительница была в зале с остальными детьми, зачем он ото всех отделился? Аркадий подумал: слава богу, что руки заняты, не то он не справился бы с искушением оттолкнуть ее, как незадолго до этого хотелось поступить с Матвеем.

Свернув на лестницу, где ей уже было не протиснуться, он с усилием поднял руки, чтобы Мишкина голова не оказалась внизу. Нести по-другому Аркадий отказался сразу же.

На улице он заторопился: «Не простудился бы!», и крикнул Матвею:

– Быстрей.

В голову лезли мысли, казавшиеся сейчас посторонними: о Мишкиной куртке, которую надо забрать из гардероба, чтобы не потерялась, о номерке, наверное, спрятанном в кармане, о пакете со сменной обувью… Аркадий чуть не ежился: «Как я могу сейчас думать об этом?»

– Я поеду с тобой, – он улыбнулся сыну, когда носилки устроили в машине.

– Пап, это не перелом, вот увидишь, у меня же не болит ничего, – умоляюще проговорил Мишка. Ему было страшно подумать, что отец тоже винит его, ведь он и в самом деле виноват.

Усевшись рядом, Аркадий взял его теплую, совсем здоровую руку:

– Будем надеяться, что нет. Но даже если… Ты ведь взрослый парень, правда? Ты справишься.

И подумал с тоской: «Какая чушь! Как он может справиться с этим? Маленький…»

Теперь нужно было как-то сжиться с этими холодными словами «компрессионный перелом». Мишка запомнил их сразу, хотя, в отличие от отца, еще не знал, что такое компрессия. Но он всегда жадно впитывал новое и откладывал в памяти даже незнакомое, чтобы потом посмотреть в энциклопедическом словаре. Интернету отец его учил не доверять…

Правда, в этот раз словарь не понадобился, потому что доктор в травмпункте все подробно объяснил. И еще сказал вещь настолько страшную, что у Мишки все свело в животе: нужно будет целый месяц лежать в больнице, не вставая и даже не садясь в постели. Лежать и лежать на твердом щите… Он взглянул на потолок, чтобы ни с кем не встречаться взглядом, и задержал дыхание, пытаясь справиться с тем, как предательски защипало в носу: смотреть на него целых тридцать дней…

– Ты одни только несчастья приносишь!

Сперва Мишка подумал, что отец сказал это ему, и весь съежился от чувства вины, которое на этот раз было ледяным и пробивало насквозь. Когда он понял, что эти слова предназначались матери, то тоже не испытал облегчения – так глубоко проник холод. Если б Мишка не онемел от него, то сказал бы, как отец несправедлив, ведь мама столько лет приносила им счастье. Зачем же говорить так, будто ничего хорошего совсем не было?

– Она же и тебя бросила, – как-то упрекнул его Стас. – На мужика променяла… Хоть бы он ее тоже бросил, чтобы она узнала!

Украдкой Мишка уже рассмотрел Матвея и пожалел, что ему это удалось, ведь раньше этот человек был абстрактным «мужиком», и воображение могло изгаляться над ним как угодно. А теперь уже никуда не денешься оттого, что у Матвея такие забавные, желтоватые волосы, и немного странные зеленые глаза, такие обычно ведьмам рисуют, и стрижка, словно у какого-нибудь певца, и улыбка, от которой тоже тянет улыбнуться.