Игорь Гергенрёдер - Грация и Абсолют

Она оказывалась виновной в том, что ей не было дано действительностью, в какой они жили, вести себя иначе, чем она вела себя. У него не лежала душа взвешивать обстоятельства, ибо тогда пришлось бы учесть то, что говорило в её пользу, и оправдать её. А его чувства восставали против этого.

Тем более что с каждым днём он убеждался: теперь уж она ни за что не пристроит его где-либо снимать сытный наварец, она уверена – он её подведёт.

Зимнюю сессию Можов завалил. Его ждали дома на каникулы, но он мысленно воздевал кулаки оттого, что придётся отчитываться… Да и денег на билет недоставало. Приходилось просить у Риммы, что теперь глубоко его задевало, и кипятясь он вернулся в общежитие. Там ему сообщили о звонке отца: тот вылетает в Москву в командировку, остановится в ведомственной гостинице.

Когда Виктор вошёл в номер, отец приподнялся на кровати, на которую прилёг в обуви, в галстуке, сняв лишь пиджак. Морщась, словно от нестерпимо кислого, произнёс:

– Ну, что там у тебя?

Он успел поговорить с деканом факультета, и, лишь только сын вяло начал о «неуспехе», крикнул:

– Так позорно провалиться на всех экзаменах! Чем ты занимался? Я узнал – ты не жил в общежитии, прогуливал лекции…

Отец резонно полагал, что сынок связался с жульём. Посыпались ругательства, которые в устах невежественного в мате человека оборачивались насмешкой над ним. Виктор представил себя на его месте и, ожидая ощутить сострадание, почувствовал, что страдает. Всё-таки он любил этого воинствующего дикобраза.

– Пойми – меня регулярно обкрадывали, папа!

И папа услышал – сына обворовали четыре раза. Скупо, но искренне он объяснил, что «жил у симпатичной женщины».

– Если бы ты сравнил то, что она готовит, и то, чем я давился в столовке, ты меня бы понял, папа.

– Ты что – язвенник?

– Я бы стал язвенником. У меня были приступы гастрита.

Отец, естественно, не отступил, речи его длились два с лишним часа. Не поверив, что у сына, помимо знакомства с «симпатичной женщиной», нет каких-либо иных отнюдь не безобидных знакомств, он почёл за лучшее, чтобы Виктор не пересдавал экзамены, а покинул Москву. «Неплохие вузы есть и на Урале!»

Можов-старший любил «не скрывать преданности батюшке-Уралу» – «колыбели рода», с напускной отчасти растроганностью произнося, что «Урал – и кладовая, и кузница, и во всех смыслах – сердцевина России». Извечная потребность заявлять вышестоящим о своём значении приискала для себя форму «доброкачественно-оппозиционного» уральского патриотизма. В верхнем слое уральской интеллигенции предавались настроению как бы некоего вызова Москве. Почему бы «не оставить» её столицей СССР – «при естественном, по праву вклада», стольном граде России Свердловске? Здесь открыть и Академию наук, которой почему-то нет у России, тогда как у каждой союзной республики – имеется.

Кремль пока воздерживался от окрика, поскольку забавлялась порода почитающих, и зачем повышать голос на тех, кто чтит подозрение к собственному голосу? Таким образом, Можов-старший мог наслаждаться ролью наседки на яйцах уральской самодостаточности. Виктор же теперь был рад услышать, вместо разноса, много раз слышанные размышления о значении Урала, о его истории и о его будущем.

Возвратившись домой, он, прежде всего, показал основательность сугубо практичного человека: пошёл учиться вождению автомобиля и получил права. Напрягшись в подготовке к экзаменам, в конце июля отправился в Свердловск, где жила старшая сестра матери, и поступил в Уральский политехнический институт.

Тётя и её муж, крепенький хозяйственный пенсионер, обитали в собственном бревенчатом доме: три комнаты, чуланы, кладовые, пристройки. Тётя в давней домашней манере частенько называла мужа по фамилии: Хритин.

Григорий Федотович Хритин ездил на своей старой, но хорошо отремонтированной «победе» за город на дачу, где разводил пчёл. Супруги прибыльно торговали мёдом и, как принято было говорить, питались с базара. Тётя кормила Виктора наваристым борщом непременно с густой деревенской сметаной, а также супами: куриным, с бараньим потрохом, с горохом и домашней ветчиной. Само собой разумеется, подавались сваренные в костном бульоне пелмени. Не переводились пироги, беляши, пончики, ватрушки.

Можов блаженствовал взатяжку. Родители ежемесячно высылали сумму на его содержание, он получал стипендию. У отца, который заставил себя сделать выводы и помягчел, не приходилось теперь просить денег, он каждое первое число отправлял сыну двадцатку «на карманные расходы». Григорий Федотович позволял Виктору катать на «победе» девушек и иной раз вдвоём с подругой поужинать на даче и заночевать, что бывало так кстати, пока не прижали холода.