Игорь Гергенрёдер - Грация и Абсолют

Лонгин Антонович поднялся, вновь взял бутылку: дрожь руки постепенно утихла. Держа левой рукой рюмку, осторожно наполнил её коньяком, не пролив ни капли. Поднёс ко рту – и рюмка опустела, хотя губы не шевельнулись и не дрогнул ни один лицевой мускул.

– Но ты всё равно нервничаешь, я же вижу, Ло-о! Что теперь будет? – Алик измученно вопрошала его.

Он прикрыл глаза, продолжая о Викторе:

– Наверняка рассуждал: могу, дескать, подготовиться и убить старого так, что комар носа не подточит – меня не возьмут. И со временем она станет моей. Но я встаю над этим, видя мою заведомую гибель!.. И как же умильно-радостно делалось у него на душе!

Профессор пытался изобразить улыбку умиления и спешил высказаться:

– А подоплёка-то иная. Убей он меня, всё имущество тебе достанется, ты будешь богатенькая вдовушка большого учёного. А ему нужны суд, позор и полная конфискация, чтобы ты, побитая, осталась на поругание – знала, как ко мне на коленки-то садиться голенькой! Грызи, мол, себя за то, что добыла на мужа компромат и посадила любимого. Вот что он себе рисовал, и это подвигло его решиться.

И ещё есть тонкость. Он обижен на страну, что она не удовлетворяет его запросы. При том он видит: и я страну не жалую – но мои запросы она удовлетворяет, я в ней как сыр в масле. Так не будешь, мол: обрушит она на тебя гнев и презрение... Он всё это себе представлял, смакуя моё медленное умирание в лагере, и ему дышалось во всю грудь.

– Я бы его убила, Ло! Будь он здесь – пырнула б ножом. Как я его ненави-и-жу! Он в тюрьме?

Профессор проговорил со вздохом:

– Не выдержал роль до конца, ударился в бега.

– Но его поймают?

– Вопрос недолгого времени. Ему некуда податься, не к кому постучаться, – сказал Лонгин Антонович без тени злорадства.

Алика поразил смысл слов, ненависть к Виктору слилась со жгучей жалостью, она невольно прошептала:

– Лучше бы он себя убил.

Пространство комнаты пронзили суетливо-беспорядочные звонки телефона: междугородка. Алик, вскочив с ковра, растерянно и испуганно перевела взгляд с аппарата на мужа. Тот подошёл к телефону, поднял трубку.

– Здравствуй, дорогой, – услышал он голос брата (то есть отца), – я сегодня из загранпоездки… и вот узнал. Тебя уже вызывали?

– Да.

– Так. Сейчас же выезжай в аэропорт и ближайшим рейсом ко мне! – приказал брат в явной тревоге.

Профессор смотрел на Алика, которая замерла в нестерпимом волнении, вся обратившись в зрение и слух. Немыслимо было не показать ей презрительную насмешку над положением, которым он был обязан Можову. С иронией ничем невозмутимого бесстрашия Лонгин Антонович сказал в трубку:

– Я дрожу и не в силах не спешить сломя голову.

– Слушай меня внимательно! – голос брата был сдавленным и отчаянно просящим. – Я не могу по телефону сказать, но дорога каждая минута!

Профессор, глядя на жену, произнёс тоном беспечного подтрунивания:

– Понимаю, что каждая минута дорога. Но не получается у меня – дрожать. Научи, пожалуйста.

Ответ прозвучал не сразу. Раздались ругательства и два слова: «Вылетай немедленно!» Трубку на том конце провода положили. Профессор сообщил жене, улыбаясь:

– Братец хочет, чтобы я в аэропорт помчался.

Алик обхватила мужа за шею, прижалась к нему:

– Я сейчас соберу, что тебе надо с собой. Езжай!

Он, блаженствуя, не желал расстаться с позой насмешливого презрения к опасности:

– Чтобы я так за себя трясся? Ты подозреваешь во мне такую привычку? Завтра поеду – но не в аэропорт, а на вокзал. И в Москву поездом.

– Ло, прекрати! Не мучай меня! Почему поездом?

– Потому что я давно им не ездил. Отправлюсь в купе спокойно, без суеты, совершу приятную поездку… – сказав это, он стал целовать Алика.

Он увёл её в спальню и в постели ласкал со всегдашним умением, пока её тревога не отступила на второй план. Алик расположилась сверху, впустила рычаг до половины и, прижавшись грудками к мужу, принялась ритмично двигаться телом по его телу, потираясь клитором о его лобок и одновременно вбирая берложкой фаллос на две трети длины. Приблизившись к сладчайшему мигу, она выпрямилась и насела на торчащий елдак до упора залупы в донце, попка заходила ходуном взад-вперёд, словно оборзевший маятник.

Пережив апогей восхитительной встряски, оба вытянулись на постели, положили руки на причинные места друг друга, и профессор стал рассуждать о государстве, в центр которого ему предстояло явиться.

Во всяком государстве, начал он, власть, будь даже это власть диктатора, вынуждена считаться с населением, она реагирует на его требования, ожидания, даёт ему какие-то выгоды. Самая жёсткая власть, если она неспособна подстраиваться под интересы народа, будет им в конце концов сброшена. Без уступок народу её не спасёт никакой террор. Государство какого угодно жестокого диктатора держится на равновесии между интересами власти и требованиями более или менее значимых слоёв населения.