Верховский - Уличные птицы (грязный роман)

Как осознать, что я живу сейчас, сию минуту, живу, пожалуй, никак. Помните школьную физику: не высунув носа из оболочки, движения не ощутить, пока оно равномерно, лишь вспышка страсти срезает с мозгов мозоль. И, как смесь соли с морфием на рваную рану, на существо человеческое обрушиваются ее величество Жизнь, в обнимку, с ее преподобием Смертью. Познавшие это больны...

В доме N23 (номер квартиры убей не помню) почти каждый вечер собирался народ, разный. Бывали люди интеллигентные, с учеными степенями, бывали художники и прочие творческие личности, бывали барыги, от которых порой заражались триппером жены художников и художницы, бывали, а частенько и жили по несколько дней, люди бомжового вида, которые успешно несли педикулез в массы.

Как передать то чувство, которое я и сам уже с трудом помню, чувство объединявшее всю теплоту и нежность, которые я испытывал к хозяину квартиры, к ее посетителям, и к ней самой; смешанное со вкусом гомыры, запахом подсохших рвотных масс, гнилых носков, и пропотелых женщин... Чувство, смешанное с запахом - это моя память.

Память, а кто может дать гарантию, что то, что я помню - Было. Ведь мне могли присниться и запах, и чувство, и те бредовые картины покрывавшие стены; и тот старый запойный проходимец, который был, по совместительству, их автором и хозяином, а также хозяином квартиры; и та женщина, которую я впервые увидел в этой квартире, а может и не в этой.., женщина, которую хотел бы видеть каждый день, каждый час, но которую уже не видел много лет, а вот снится она мне каждый день - это точно. Выходит, что снам можно доверять больше, чем яви. Вот и хорошо...

Медленно текла река, облака были, на дворе стоял тот безымянный пятый сезон, когда днем еще лето, а ночью щемящая душу осень.

Молодой человек, довольно молодой, в незастегнутом черном длинном пальто старом и побитом молью, одетом прямо на выцветшую футболку, шел. Время, медленно но верно, приближалось к тому фантастическому часу, когда, за какое-то мгновение, промозглая осень, зябкая и желтолистая, сменяла ослабевшее лето. Молодой человек тоже медленно приближался к этому часу, вместе с этим, и к смерти. Он хорошо это ощущал, но иного и не желал, нет, он не хотел умереть, отнюдь, но формула, что «надо жить», его не устраивала; идея о посмертной жизни, как и посмертное награждение орденами всех степеней и свойств, его никак не вдохновляла; он давно ждал стечения обстоятельств, когда Смерть уже распахнет для него свои объятия, а Жизнь еще не уберет руку с его чела, когда Обман будет не готов к его атаке, и не успеет выставить вперед свой древний щит с магическим, леденящим душу, знаком разложения.

Много раз молодой человек видел этот щит, первый раз - в раннем детстве; в отрочестве он пытался приучить себя к этому зрелищу, научиться быть к нему безразличным, но безуспешно; в юности он пытался навсегда забыть этот образ, но и эта попытка потерпела крах. Он пытался гнать от себя мысли о существовании Обмана, но что-то изнутри, вопреки внешним течениям, приводило его в места, куда ветер приносил холодный запах остывшей вечности, точь-в-точь, как пахнет Обман.

Улица, по которой шел молодой человек, вела от роддома к реке и переходила в мост. Река была большая - великая русская. По мосту проносились толпы машин в обе стороны. Все жило своей жизнью: река - она была почти вечной, мост - он считал, что он вечный, и все это под вечным небом.

Молодой человек, преодолев улицу, уверенным шагом ступил на плиты моста, он не замедлил шаг, когда увидел, как ему на встречу движется Смерть. Ее два ярко горящих глаза пытались заставить его зажмуриться, но он старался лишь шире открыть глаза. Боковым зрением он видел, как дрожит в замешательстве завеса Обмана. В последний момент, когда Смерть была готова взять его, он рванулся в сторону, сквозь окружавшее его. Затем он почувствовал удар, хруст, напоминавший адский зубовный скрежет, необычайную легкость полета, и еще один удар, но не такой, как первый, а довольно мягкий плавный и поглощающий. Как будто произошло действие обратное процессу рождения - его приняла мягкая, довольно упругая утроба.

Летний день жужжал пчелами, осами и кузнецами. Раскаленный воздух вдыхался тяжело, он был налит в небольшой замкнутый больничный дворик, как в ведро кипяток. По двору медленно ползали с лавочки на лавочку полосатопижамные калеки.

Внутри здания больницы картина была обратная: две дюжины здоровых баб и мужиков разного возраста в белых халатах, бестолково метались по коридорам и палатам, фальшиво изображая волнение и заинтересованность. В ординаторской сидел гражданин в форме, и писал со слов старух-сестер и санитарок: «Ваши же привезли, как всех бездоку’ментных, "вроде труп", говорили.., головушка почти впополам, мо’зги серенькие. Поболе полгода без сознания пролежал, так только - «туманился» чего-то.., вроде хороший парнек, симпатишный, и белый как ангел.., косточки-то посрослись, а вот в сознание не приходил.., вчера, как мертвый лежал, я ему сама капельницу ставила.., утром зашла, судно поменять, а койка пустая, и никто не видал.., а на вид и не жилец он был зовсем... И запишите: одеяло он, паскуда, спер - ведь с моей зарплаты за это вонючее тряпье, как за новое повычтут...»