Сергей Самсонов - Кислородный предел

— Борзый, да, — отвечал Сухожилов, ощущая, как порядком подзабытое веселье жжет ему живот. Ох, как же они были хорошо ему знакомы, вот эти глаза, — до почесывания в переносице, до бойцовского зуда в самостийно сжимающихся кулаках. Чуть навыкате, светлые, удручающе, до беззащитности «русские». Да и эти раскосые, идольские, с тусклым отблеском тюркских костров. Ох, как памятен и ясен этот устрашающий химический состав — соединение голодной затравленности с тупым усилием во что бы то ни стало подавить чужую волю, с непроходимым неприятием любой инакости, с обожествлением животной силы, той самой «крутизны», которая сначала «наезжает», а потом «въезжает». Ох, как же они были хорошо ему знакомы — до брезгливого, болезненного сжатия, до ломоты в надбровных дугах, до стыда за собственное врожденное благополучие — вот эти грубо тесанные и вместе с тем робко-беспомощные лица, среди которых протекло его отрочество — в бесконечно длящемся усилии доказать, что ты не «жиже», не слабее, не «сыкливее», и с каким-то необъяснимым, невесть откуда взявшимся чувством вины перед этими «беспризорниками». В чем он был виноват перед ними и чего их лишил, чем был наделен и чем их обделили? Он и они как будто принадлежали к параллельным ветвям человечества. Каждый из них, этих «парей», был, словно пулевым отверстием, отмечен при рождении какой-то тайной, смутной, но при этом нестираемой печатью принадлежности к миру насилия, и упрямая предопределенность (сумы и тюрьмы, солдатской лямки и бандитской доли) выражалась во всем: и в топорной сработанности лиц, и в напряженной их хмурости, и в неподатливости сдавленного, пошедшего буграми лба, и, главным образом, во взгляде, что выражает непрестанное и обреченное усилие понять некий скрытый недобрый замысел жизни — «и зачем я на свет появился, и зачем меня мать родила?».

— Что, молодые, — залупаемся? — с шутовской свирепостью рявкнул подошедший Разбегаев. — А ну отвалили отсюда. А то дядя Якут сейчас выйдет, ага-та надает. Слышь, Сереж, нас, похоже, с вокзала ведут. Вон «девятка», «вишня», видишь, за углом. Кто?

— Ну, не будут наши заводчики так дешево выступать. Они же понимают, что механизмы запускаются не здесь и даже как бы и не нами. А там, наверху, если хочешь, в платоновском мире идей, мы их сделали. Другая боль у них на всю бошку сейчас — как бы активы вывести из-под ареста. А, значит, будут договариваться. Что, может, нас в зиндан и кожу заживо? Да вроде бы не идиоты. Вон, видишь гопоту? Ее время кончилось. Нет, конечно, она не вымрет, но останется в своей мелкоуголовной резервации. Все давно уже смыли кровь с воротничков, а пачкаться — не только неприлично, но еще и бессмысленно.

— Ну а если менты? Ну а если нас… ну, как тебя с Арсеном в «Гипромезе»?

— Да чего гадать-то будем? Сейчас узнаем. — Сухожилов вытащил из кармана трубку. — В «Гипромезе»-то? Мы тогда, Разбегай, молодые были и глупые. Страх совсем потеряли. Особенно некоторые. Я говорил Арсену, что пора соскакивать, на время затаиться надо, в тень уйти, — да нет, ты что, как можно, только самая масть пошла. Получил, искусствовед, десять лет общего режима. Мы тогда одного не учли — что в стране показательная порка началась. А тут еще и этот Железняк, хозяин эфэсбэшником бывшим оказался, чуть ли не с этим самым… Нечволодовым… одной шинелью укрывался… Алло, Вагит? Москвич из Менделеевска вас беспокоит, не узнали?. Да. Проблема есть, пока, вернее, не проблема — так, вопрос. А вот ведут нас с самого вокзала, такое ощущение, машинка прицепилась. Что это может быть такое? Ага, какое-то прямо НЛО. Кирюх, скажи-ка номера… Ну вы пощупайте их там, а то мы в полном здесь недоумении… Да, остаюсь… Не, чисто по ментам.

— Ну а кто тогда, кто?

— Да никто. Сейчас за город вот отъедем и узнаем. А, Кирюх? Узнаем? Эх, жалко кончилась эпоха. То ли дело было раньше. Приезжаешь — поджилки трясутся, у этого искусствоведа пиджак от кобуры топорщится, романтика. Праздника, Кирюха, хочется, праздника.

Их было четверо с Арсеном во главе — голодных молодых волчат, выгрызавших себе репутацию непобедимых, еще студентов, поражавших невиданной дерзостью в вольном толковании Закона об акционерных обществах. На третьем курсе Сухожилов впрягся совершенно бескорыстно в довольно громкое «благотворительное» дело — устроился помощником известного правозащитника Захавы, который читал им лекции в МГИМО, — груз «двести», солдатские матери, невыплата пособий, полагавшихся родне погибших, исчезновение огромной суммы в кассах Министерства обороны. Захава, взваливший на себя дела трех тысяч униженных и оскорбленных по стране, в разгаре разбирательств угодил в Бурденко, и Сухожилов поневоле занял место шефа: ах, как он был прекрасен, когда вещал о мальчиках, которые вернулись к мамам в цинковых гробах, о матерях, что ездили из части в часть на опознания: сначала нужно было доказать, что вот он, сын, — среди сотен других, таких же сожженных, почерневших, одинаковых, — и чтобы получить необходимую, по форме, справку, сначала нужно было предоставить еще одну, и так до бесконечности, и образовывался круг, неразмыкаемый, составленный из тех, кто ни в каких списках не значился.