Сергей Самсонов - Кислородный предел

Они проходят вместе с остальными в стерильно чистый и безликий зальчик; все это с самого начала чересчур похоже на ритуал прощания: суровые медбратья по углам, готовые метнуться, подхватить под руки того, кто ослабеет, лишится чувств, обмякнет; минералка в пол-литровых пузырьках, стаканы; наверное, и уколы наготове для тех, кто забьется в истерике. Да, вызывают, выясняется, по одному, подвое; выводят же родных другими коридорами, не через этот зал — ну, да, специально, чтоб не омрачать, чтоб не сжималось понапрасну сердце утех, кто своей дожидается очереди.

Их вызывают — близких Зои.

— Тут трудно, Олег Николаевич. По результатам экспертизы — останки вашей дочери. Вероятность — девяносто процентов. Вот все документы, специально для вас — где были обнаружены и как. Нет слов. — Ив спину им уже, вдогонку: — Примите искренние соболезнования.

Доска, привязанная к спине Башилова под пиджаком, сломалась. Высокий, могучий, нестарый мужчина (с лицом, обыкновенно твердым, как железо, что затвердело под кузнечным боем) бесстыдно сотрясался крупным, мощным телом у другого высокого и крепкого мужчины на плече. И кто из них был старше, кто моложе, кто отец, кто муж, понять было невозможно.

В доме-башне на Таганской улице он больше не жил. Он и раньше большей частью ночевал, где придется и захочется, и само понятие о доме-крепости, о родных каких-то стенах было ему чуждо; выдерживать напор окружающего мира Сухожилов предпочитал не то чтобы собственной шкурой, по-волчьи (хотя и к этой проголоди в заснеженном морозном поле он был приучен с юных лет), а той, достигнутой им «состоятельностью», которая — означенная кредитной картой или по старинке воплощенная в радужных бумажках, — открывала перед ним двери дорогих гостиниц и дешевеньких отелей, безразмерных пентхаусов и похожих габаритами на собачьи будки типовых квартир. Состоятельность (как и крайняя, впрочем, нищета) позволяет завалиться спать в той точке пространства, в которой тебя настигает усталость, лишь бы только в этой точке было сухо и тепло. Но сейчас Сухожилов поселился в Марьине у матери (пять лет назад купил ей эту малогабаритную двухкомнатную в панельной девятиэтажке, буквально в двух шагах от станции Перерва Курской железной дороги).

Мать слишком часто в последнее время, с раздражающим упорством и выбешивающей регулярностью собиралась умирать, то и дело объявляя о своем намерении Сухожилову; неделю назад обещал навестить ее на следующее утро; мать поняла: не приехал — случилось неладное, позвонила водителю Коле, получила ответ, что пропал Сухожилов и нет его «дома»; маховик воображения разогнался на полную, появилось настроение «обзванивать морги» (как выражалась мать, когда Сергею было четырнадцать, — прошло двадцать лет, а склонность устремлять все мысли в этом направлении у матери осталась), ей стало плохо с сердцем, давление скакнуло, приехавший к ней Коля вызвал «Скорую».

Сухожилову было все равно, где дрыхнуть, а в подобных случаях (когда давление у матери зашкаливало) он всегда перекантовывался пару-тройку ночей подряд в материнской двушке; он давно уже бесчувственно и опытным путем постиг примитивнейшую тайну вот этого животного магнетизма: пожилой, не очень чтобы здоровый человек (родитель, предок) оживает в присутствии родного существа, которое он некогда произвел на свет, заряжается сыновней (дочерней, внучатой) молодой волей к жизни, подключившись как будто к источнику постоянного тока, и свернувшиеся в старом теле соки неминуемо приходят в бойкое движение до тех пор, пока их не остудит новая разлука.

Он привык к тому, что мать живет в неистовом непрекращающемся страхе за него и что этот страх — не мания, не какая-то болезнь, что имеет рецидивы и ремиссии, а как будто то единственное топливо, на котором в состоянии работать ее любящее сердце. Он привык к тому, что каждый день для матери начинается и состоит из убежденности, что он, Сухожилов, себя убивает — непрестанно, последовательно, со все возрастающей скоростью и на всех этажах человеческого бытия; нездоровой, жирной и соленой, пищей, пропускаемыми через легкие несметными продуктами горения ядовитых, словно ртуть, сигарет, жестокостью, с которой Сухожилов душит голос собственной (в родных и близких) крови, упрямой неспособностью создать семью и, главным образом, своей таинственной и бешеной работой, которая, без всякого сомнения, высушивает тело и надрывает душу.

С этим страхом, с этой убежденностью Сухожилов ничего не мог поделать: перед глазами матери стоял упитанный и круглощекий, с пухленькими ляжками и губками крепыш, ласковый теленок, словно бы составленный из одной сплошной потребности прижаться к мягкому материнскому животу; в каждом жесте, каждом слове нынешнего, длинного и острого, желчного и нервного, веселого и злого Сухожилова она как будто видела и слышала признаки неотвратимого распада, уже начавшегося медленного разрушения всех жизненно важных человеческих органов и систем.