Ольга Арефьева - Смерть и приключения Ефросиньи Прекрасной

В полете она беспрерывно ела. Еда помогала от тревоги, а ее тревога обладала столь быстрым обратным действием, что вполне могла уронить воздушное судно. Стюардессы прыгали вверх, как цены позапрошлого вечера. Пилот называл себя водителем и отказывался брать ответственность. Еда была невкусной, несъедобной, неэстетичной и несвежей. Пирожками можно было драться, а напитками выводить пятна. Она прилетела постаревшей на несколько лет, приняла свою часть наследства и обнаружила, что умершая бабушка — она сама. «Я всегда считала, что нечетное число детей в семье — не к добру!» — воскликнула она пафосно, но успокоилась едой.

Она символически подвела черту под своей жизнью, сменив постельное белье, выстирав кучу носовых платков и вымыв голову. Руководствуясь наблюдением, что кормить собачку — удовольствие не для собачки, она пригласила на свои поминки только животных. «Собаки надеются на нашу разумность, но напрасно!» — провозгласила она в последней воле, записанной маслом, хлебом и сыром. Она завещала раздать себя бездомным животным. Теперь ее тело было счастливо. Наследникам достались только воздушные ванны, и за теми надо было лететь на самолете.

Еще несколько месяцев ее завещание продолжало радовать фауну угощением на празднике счастливой смерти. Там были различные виды еды: из крови и хлеба, снега и варенья, воды и тепла, гвоздей и утреннего распятия. Присутствовали домашние животные с именами Щепочка, Праздник Эвридэй, Зеленый Калидор и Извилистая Тарелка.

В гости приходили: символическое животное, крокодил со вставными челюстями, внутренний омар, несколько лис-оборотней, мужская гусеница. Главные жывотные писались через «ы», ходили на трех опорах и берегли позвоночники от дождя. Им было северно. Они ели меню: две специи на веревочке, девочка в сметане, пароход без листьев, мясо сверчка, торт, украшенный кустиками пчел, лысину по памяти, яйца в клеточку и недалеко идущий поезд. На десерт были конфеты Белочка и Стрелочка — обе девочки и железобетонная шваль под даосским повидлом.

Я человек с изысканной мордой.

Во мне нет ничего святого, кроме маргарина.

Слава Богу, что я атеист!

Хотел узнать, каково это — быть художественной натурой?

Потерял врожденное целомудрие, встав на паркетную доску.

Вчера вечер художественно писал.

Стремился писать бесшумно, потом описал кобельку заднюю ногу.

Писать в трусы было совсем смешно.

Немного постарался и удвоил процесс писанья!

Когда писал, прыгал через свою струю.

Увернулся от ветра и пустил деньги на воду.

Мне самому смешно, что всё так серьезно.

Как вы думаете, почему мое внутреннее ухо не слышит даже

призывного полоскания прачки, намеков на что-то темное,

изысканного шевеления ногтем и любвеобильности сыновей?

Я не слишком избыточен в твоих объятиях товарищеского ужаса?

На мои ответы у вас нет вопросов.

В воспоминаниях современников она выглядела женщиной с румяным подбородком и белым стихом. При разговоре у нее изо рта вылетали бабочки, в кармане жил щенок, а руки были с красивыми дырками в ладонях. Она писала густопсовую прозу, почти не разводя ее мыслями. Составляла обычные слова в необычном порядке, собирала слова как букеты и оборвала почти все поля бумаг. Каждый день она практиковала разные правила орфографии.

С тех пор, как русский язык стал больше орнаментом, чем смыслом, приходилось гораздо придирчивее фильтровать речь. Бог заранее собирал все книги в библиотеку на случай потопа, и писать что-то новое было нахальством.

В ее книгах слова бесстыже совокуплялись, прилагательные прелюбодействовали с существительными, устойчивые словосочетания разводились и изменяли правилам препинания. Внутри предложений царил разврат. У сложноподчиненной иерархии не было ничего святого, каждый второй называл себя подлежащим. Предложения с острыми углами держались на честном слове. Стихотворения были неровно простеганы по четверостишиям и содержали неточные рифмы. Мысли бродили без головы, одежда колыхалась без ветра.

«Я дура, чтобы не сказать лучше!» — воскликнула она и монологически заткнулась.

Проснулась и испугалась. Надо было снова жить. Пока она спала, мыши развязали ей шнурки. Лицо Бога было плоским и хмурилось облаками. По лесу ходили мокрые звери. Они ели друг друга с ласковым порыкиванием. Люди ели природу, и ее становилось всё меньше. Было много знаков STOP, но никто не останавливался. Ночью светило солнце, днем солнца не было. Вода вдыхала и выдыхала, это называлось приливом. Дни стали мохнатыми, а ночи полысели. Стало трудно бороться со сном и со смертью. Комары смущались, но всё равно застенчиво пили кровь. Звезды мигали, у них кончались батарейки. На всём было написано GAME OVER, но ничего не кончалось. Дождь шел вверх: это Бог умывал небо. Все настойчиво спали, но это не помогло. Ефросинья израсходовала уже все свои платья, а жизнь всё не кончалась. Животные украли у людей огонь, это сделал волк по имени Прометей. Они начали жечь костры в лесу, а люди поймали Прометея и посадили его на цепь в будку. Собаки исходили сотыми, а кошки и вовсе не приходили. Люди безобразно улыбались, они были гораздо менее симпатичны, чем животные. Пространство и время пересеклись в одной точке, туда был забит гвоздик. Между темным и светлым существовала асимметрия. Не в пользу светлого. Но и не в пользу темного. Некоторые камни были живыми, а некоторые — мертвыми. Вода тоже поизносилась, после того как много раз испарилась и выпала осадками. Картина мира была недорисована. Всё было наощупь, даже свет. Запахи вырывались и не давали себя уловить. Слова стояли тесно, между ними нельзя было втиснуть даже запятую. В картине мира не было объема. Вместо всего хорошего, что было раньше, были изображения. Здоровье было заразным, молитвы походили на аббревиатуры. Слово БОГ она расшифровала как «было очень глубоко». Время было сырым, оно текло и капало. На первой трети растущего Солнца Луны еще не было. Как бы быстро она ни бежала за Солнцем, Земля крутилась быстрее.