Ольга Арефьева: Смерть и приключения Ефросиньи Прекрасной

— Ты моя сладкая мавпочка, устал с дороги, ну ничего, сейчас покушаем! — почти прослезилась от нежности бабуся.

С чмоканьем и хлюпом собака принялась сосать сквозь ячейки чулков пальцы старушечьей ноги. Ее глазки при этом успевали сканировать местность, а уши вращались автономно, как локаторы. По мере доедания туфель старуха всё больше добрела, а после и вовсе начала сморкаться от умиления. Собака тоже как-то отсырела и расплылась, словно бы у них было одно кровообращение на двоих.

— Не стесняйся быть самой собой, — прочмокала старушенция, — только так живут настоящие сумасшедшие. Если стесняешься — значит, ты не одна из нас.

— А как вас вообще-то зовут? — проговорила Ефросинья нежно, словно на ухо любовнику.

— Зачем тебе знать? Ты же всё равно здесь больше не живешь. Кстати, имей в виду: когда придут остальные — вон та кровать моя. Я раньше заняла! Не волнуйся, уж я-то позабочусь о твоих кошечках — ни одной не поздоровится!

Кошки шуганулись по углам, но тут же начали с интересом высовываться обратно. Собака согласно завращала хвостиком, больше напоминающим обросшее шерстью человеческое ухо.

«Интересные у меня сегодня гости», — подумала Ефросинья, и, словно в подтверждение, в дверь без стука вошел негнущийся джентльмен в черном покойницком костюме и белых тапочках. Он широко улыбался, на каждом зубе у него было выбито по букве из чужих алфавитов.

— Что, будем гроб заказывать? Пора уж, ибо смерть не дремлет, а яко тать в нощи рыщет и в окна свищет, к ставенкам липнет, вот-вот за бок дрыпнет! — произнес он исключительно торжественно.

Буквы на зубах тоже шевелились, но слова из них никак не случались, зато из его рта, почти не двигавшегося и не терявшего улыбки, они сыпались быстро, как тараканы из кулька.

— Добрый месяц года, хозяюшка, что есть в печи — всё на стол мечи, лучше мясо в пост, чем голодный гость, поворотись-ка, как выросла, краше в гроб кладут. Под венец пора бы, перезрелая девка хуже гулящей бабы — та метит и не попадает, зато эта попадает, хоть не метит.

«Неужели говорит только цитатами?» — успела подумать Ефросинья, но тут тон гостя сменился на более деловой:

— Я, пожалуй, беру себе вон ту лавку, у тебя тут от окна сквозняком невозможно сдувает, приличному человеку просто терпеть нельзя, и чтоб ни одной мяукающей твари — пора с ними вообще разобраться, а то я чихаю, аллергия у меня, и чешусь.

Бабка заулыбалась джентльмену радостно, как жениху, но свою кровать заслонила костистым тазом, чтобы он не сел.

— Развели тут богадельню для кошек, — добавил он тихо и вдруг почти закричал: — и разной мелкой собачьей сволочи!

Подушкообразная псина вздрогнула и громко пукнула. Кошки уже не знали, разбегаться им от страха или сбегаться от сильнейшего любопытства.

Старуха пихнула ногой собаку, которая от этого издала жидко-ёкающий звук и снова присосалась к пальцу, и прошепелявила на вдохе:

— Вообще, дом ты запустила, дорогуша. Придется, кому он достанется, и ремонт делать, и уборку, и много чего. Тело, правда, у тебя справное — я, пожалуй, только волосы перекисью отбелю и татуировочку на руке сделаю.

Покойницкий костюм, не переставая улыбаться, сделал вид, что сейчас даст старухе щелбан, та завозилась на кровати, как курица на насесте, и ткнула его второй, не занятой собакой, ногой в красной туфельке.

— Не обращай внимания, лапуся, эта щеколда уже мысленно всё себе заграбастала и даже местечка не оставила своим старым друзьям! А у нас правило: всё по справедливости! Что мое — то мое, что твое — то наше!

В дверь постучали, но никто не пошел открывать. В щель снизу просунулась записка, из-под рамы окна начала растекаться лужа крови. В записке не было ни единого слова, от этого стало особенно страшно. В шкафу слаженно запели на три голоса «Черный ворон, что ты вьешься».

Джентльмен залез на стул белыми тапками, как будто собрался вешаться, но вместо этого снял с полки банку гречки, про которую сама Ефросинья давно не помнила, и стал негромко чавкать ею прямо всухую. Под этот хруст старуха задремала, так и сидя на кровати в одной туфле.

Воспользовавшись временным затишьем, Ефросинья под въедливым левым оком собаки (правым та дремала) вытащила из шкафа и накинула на себя платье, сшитое из волчьих следов пяти сортов. Взяла молитвенник и, сев по-турецки на стол, начала тихо читать 90-й псалом: «Живый в помощи Вышняго в крове Бога Небеснаго водворится…»