Сэм Сэвидж - КРИК ЗЕЛЁНОГО ЛЕНИВЦА

— Вроде нет, — она говорит. — А что?

Да ничего. Могла бы знать. Объясняю ей:

— Эллен Робинсон — сиделка в Милуоки [26] Милуоки — город на севере США в штате Висконсин. .

А она:

— С чего вы взяли, что я кого-то знаю в Милуоки? Я и в Чикаго-то никогда не была.

Я собрался порассуждать на эту тему, но тут грохот воды, спускаемой в сортире, предвестил приход доктора. С улыбкой до ушей, он толчками пропихивает дородное брюхо под узкий поясок из змеиной кожи. Тоже негр. И медсестра, стало быть, его жена. При явной толщине он, кроме брюха, какой-то мало закругленный. Тупой, большой, громадная приплюснутая голова облысела до самых ушей, но сами уши — ушки — маленькие и прижаты к черепу. Подумал я о собственных ушах и прямо захотелось их надрать (свои уши, я имею в виду, но и его ушки заодно).

— Ну-с, на что мы жалуемся? — он спрашивает басом.

Я демонстрирую ему свой пострадавший палец, он над ним склоняется, изучает, собрав лоб жирными складками, а негритянка все это наблюдает, руки в боки.

— Пошевелить можете? — поинтересовался доктор.

Я стал его сгибать; он сопротивлялся, но я его осилил. Доктор изучал мой палец, а я тем временем глаз не мог оторвать от голенькой макушки, повисшей у самого моего лица. Круглая, гладкая, ну, шар для боулинга, и размера такого же примерно, и сверкание такое, что я сморгнул. Поднял взгляд и вижу, что мой восторг не укрылся от медсестры. Уголки ее губ тронула едва заметная улыбка. Потом она тоже мигнула. Тут только я заметил, как ловко и ладно она заполняет свой халат.

Доктор распрямился.

— Может, и сломан, — говорит. — Но если даже так, кость не смещена. Иначе вы бы им не шевельнули. Но все равно шину наложить я не могу, пока не спала опухоль.

Иду за ним в кабинет. А брюки, между прочим, у меня все еще засучены, будто я собрался что-то вброд переходить. Он меня усаживает на металлический блестящий стол. Я не достаю ногами до полу. Как ребеночек на высоком стуле. Приятнейшее ощущение, и, чтоб его усугубить, я начинаю болтать ногами.

— Прекратите, — он говорит. И конечно, имеет на это право.

Я сижу тихо, он накладывает мне лубок: из двух дощечек, какими принято прижимать язык, несколько раз обмотанных липкой лентой. И вдруг, не говоря худого слова, он хватает мои закатанные брючины, спускает их, одну, другую, и манжеты оправляет, ловко, рывками, по-портновски. В магазине готового платья служил, не иначе, прежде чем в доктора подался. И, склонясь к столу со мною рядом, он мне выписывает рецепт обезболивающего.

Покуда доктор возился с моим лубком, медсестра только стояла и смотрела, руки в боки, но тут она заявляет:

— С вас двадцать долларов.

У меня в кармане брюк — вчерашняя пачка купюр, которую я с утра переложил. Я составил план: залезть в карман и отделить двадцатку, при этом не демонстрируя всей остальной наличности. Да, легко сказать. Из-за этого лубка пришлось орудовать левой рукой, неловкой, притом что деньги у меня в правом кармане. Вывернув плечи и торс, ухитрившись-таки запустить руку, я стал разворачивать пачку. Зажав большим и указательным уголок, как я решил, одной двадцатки, я тремя остальными пальцами отпихивал липнущее к ней множество других купюр. Но чем больше я старался, тем неотвязней они делались. Краем глаза я заметил, что негритянка тянет шею — с явным намерением заглянуть ко мне в карман. Наконец мне удалось отделить двадцатку, и я начал вытягивать из кармана руку. Но поскольку рука эта изначально лезла в карман не с той стороны, с какой надо, она в него и вошла не под тем углом, как надо, и теперь, естественно, застряла. Я, конечно, мог бы выпустить двадцатку, расправить пальцы и спокойно высвободить руку. Но тогда все мои усилия пошли бы прахом, я бы остался без своей двадцатки и пришлось бы начинать все снова-здорово. Конечно, доктор, а еще лучше — сестра, у ней рука поменьше, легко могли бы залезть ко мне в карман — это решило бы проблему. Но об этом мне даже думать не хотелось. Тем временем из-за своей неудобной позы (весь изогнувшись, левую руку сунув глубоко в правый карман) в сочетании с физическим усилием (от старания вызволить эту руку) я теряю равновесие. Накреняюсь на сторону и плюхаюсь через всю комнату на застекленный шкаф. Хорошо еще стекло не пострадало, хотя, судя по грохоту, кое-что попадало внутри. Наконец путем мощного рывка, оторвавшего практически мои ноги от пола, я выдираю руки из железной хватки своего кармана. Рука взлетает, как ракета, болтая искомой двадцаткой, и тотчас же за нею следом, как из жерла вулкана, извергаются все прочие купюры. Помню страшную немую сцену. Общий паралич. Ни движения, ни звука, только, опадая на пол, купюры шелестят, как листья на ветру. Я кричу: