Андрей Битов - Обоснованная ревность

Мне надо умирать ежесекундно!
Мне хоронить себя так не опасно,
как разве дерево хоронит семена…
Их подлинно бессмертье: без разрыва
из смерти — жизнь. Таит в себе дискретность
наличие души. Через какие бездны
придется пролететь, чтобы достичь
того, что дереву дано и так. Жалеть
об этом, право, нам не праздно:
однажды перестать стараться быть понятным —
и самому стать тем, что можно понимать.

Оставим этот разговор…
нетелефонный… Трубку бросим.
В стекле остыл пустынный двор:
вроде весна. И будто осень.

Вот кадр: холодное окно,
Ко лбу прижатое в обиде…
Кто смотрит на твое кино?
А впрочем, поживем-увидим.

Вот счастье моего окна:
закрыв помойку и сараи,
глухая видится стена,
и тополь мой — не умирает.

Печальней дела не сыскать:
весну простаивая голым,
лист календарный выпускать,
вчерашний утоляя голод.

У молодых — старее лист…
и чуждый образ я усвою:
что дряхлый тополь шелестит
совсем младенческой листвою,

что сколько весен — столько зим…
Я мысль природы понимаю:
что коль не умер — невредим.
Я и не знал, что это знаю.

Что стая вшивых голубей,
тюремно в ряд ссутулив плечи,
ждет ежедневных отрубей
(сужается пространство речи!) —

и крошки из окна летят!
Воспалены на ветке птицы:
трехцветный выводок котят —
в законных крошках их резвится.

Вот — проморгали утопить —
И в них кошачьей жизни вдвое;
проблема "быть или не быть"
разрешена сама собою.

Их бесполезность — нам простят.
Им можно жить, про них забыли…
И неутепленных котят
подобье — есть в автомобиле:

прямоугольно и учтиво,
как господин в глухом пальто,
в конце дворовой перспективы
стоит старинное авто.

Ему задуман капремонт:
хозяин, в ясную погоду,
не прочь надеть комбинезон…
В решимости — проходят годы!

Устроился в родном аду,
ловлю прекрасные мгновенья…
В какую жопу попаду
я со своим проникновеньем?!

Котятам — сразу жизнь известна,
авто — не едет никуда,
соседу — столь же интересно
не пожинать плодов труда…

И мне — скорей простят небрежность,
чем добросовестность письма:
максимализм (души прилежность) —
есть ограниченность ума

и — помраченье.
Почернели
на птицах ветви. Лопнул свет.
Погасла тьма. И по панели
пронесся мусор. И — привет!

В безветрии — молчанья свист,
вот распахнулась клетка в клетке —
и птицы вырвались, как хлыст,
оставив пустоту на ветке.

Двор — воронен, как пистолет,
лоб холодит прикосновенье…
и тридцать пять прожитых лет —
короче этого мгновенья.

И — в укрощенном моем взоре —
бесчинство ситцевых котят,
и голуби, в таком просторе,
с огромной скоростью летят.

Мой друг сидел, не уходил,
бубнил, как эхо.
И не было взаимных сил,
чтоб он уехал.

А я сидел, а я кивал,
мне было плохо.
Пока он все-таки не встал —
простор для вздоха…

И я, с избытком широко,
раскрыл окошко: мол,
воздух зимний и покой —
не так, мол, тошно.

И отвратительный комок
из одеяла
в пододеяльнике, как мог, расправил…

Стало
мне легче, тише, я остыл…
И было небо
рассветно-красным и пустым.
Сон сном и не был.

Хотел я выскользнуть в окно,
и в одеяле,
взлетел как целое одно
на пьедестале.

Но воздух зимний охватил
нагое тело,
и я упал на пол без сил.
Такое дело.

Не узнавал себя в зеркальном отраженьи.
Как труп, я на полу лежал,
как в пораженьи.

Тогда приближилось Оно —
не чорт, не ангел —
как будто бы влетел в окно
пришелец наглый.

Он был невидим, ощутим,
брезглив, печален —
не шестикрылый серафим,
а так — начальник…

И он за член меня схватил,
как для упора.
И потянул. Но отпустил
довольно скоро.

К моей груди он приложил
как будто руки,
проник между костей и жил
с чутьем хирурга.