Михаил Веллер - Огонь и агония

Грянула главная битва русской литературы. Остальные русские писатели как-то без такого в жизни обошлись, но тут — погром кухни в сумасшедшем доме.

Уязвленный Пушкин, три года трагедию не издавали, полагая себя обворованным и униженным, открыто обвиняет Булгарина в доносительстве и плагиате. Ошеломленный Булгарин пишет письмо: «С величайшим удивлением услышал я [от Олина], будто вы говорите, что я ограбил вашу трагедию, переложил ваши стихи в прозу, и взял из вашей трагедии сцены для моего романа. Александр Сергеевич! Поберегите свою славу! Можно ли возводить на меня такие небылицы! Я не читал вашей трагедии, кроме отрывков печатных, а слыхал только о ее составе от ее читавших и от вас. В главном, в характере и в действии… у нас совершенная противоположность. Говорят, что вы хотите напечатать в «Литературной газете», что я обокрал вашу трагедию. Что скажет публика?.. Прочтите сперва роман, а после скажите! Он вам послан другим путем. Для меня непостижимо, чтоб в литературе можно было дойти до такой степени! Неужели, обрабатывая один (т. е. по именам только) предмет, надобно непременно красть у другого? У кого я что выкрал? Как я мог красть понаслышке?».

(Повторим: Пушкин в Москве в 1826 сентябре-октябре читал «Годунова» семь раз: в домах княгини Волконской, Соболевского, Вяземского, Веневитиновых и др., — и услышали его не менее пары сотен всех специально собравшихся, в том числе: Чаадаев, Адам Мицкевич, Баратынский, братья Киреевские, Хомяков и много еще кто; то есть весь литературный свет, весь бомонд трагедию знал; была огласка и резонанс. А копия «Бориса Годунова» была передана Погодину в «Московский вестник».)

О, заварилась грандиозная склока, пересказать и сотой доли невозможно.

Друг Дельвиг немедленно пишет рецензию на «Дмитрия Самозванца», где топчется от души, причем — прямо указывает, что это похвально для автора — раз сам поляк, то и поляков изображает в романе лучшими, чем русские — но хотелось бы прочитать исторический роман, написанный русским писателем, где в центре будет именно русский народ. Вообще довольно низковато, да? Что со стороны чистокровного немца Дельвига особенно толерантно. И: умный Дельвиг печатает это анонимно. На всякий случай. Не хочет больше дуэли. И? И Булгарин решает, после всех сплетен и обвинений, что автор — Пушкин сам!

Тогда Булгарин публикует в ответ фельетон под заголовком «Анекдот», который сегодня все специалисты поминают, но никто не хочет цитировать весь. Короче, там речь об исписавшемся стихотворце, который, туземец среди достойных туземцев типа, упрекает француза в том, что он француз.

Дальше диалог двух литераторов в формате «сам дурак». Пушкин пишет заметку-фельетон «О записках Видока», стилем отвечающую истории Марка Твена, как делалась «Журналистика в Теннесси». Простите — но более грязного, низкого и оскорбительного я лично в официальной литературе не читал вообще ничего. Стиль сталинских газет про врагов народа по сравнению с этим — это киллер-джентльмен в белых перчатках. Не поленитесь — прочтите. Текст — мразь. Кто б мог подумать…

Обозленный Булгарин написал эпиграмму насчет пушкинского прадеда-негра: ты, мол, рассказываешь, как он был наперсник самого царя Петра, а вообще его шкипер купил в порту за бочонок рома и царю в подарок привез, в таком духе.

Шокированный Пушкин пишет эпиграмму весьма беспомощную (достал его Булгарин тут, судя по всему): «Говоришь, бочонок рому? Незавидное добро. Ты дороже, сидя дома, продаешь свое перо». (Хочет ли Пушкин сказать, что он не выдирает у издателей максимальные гонорары, закладывая в России литературу как профессию?)

Тогда же — его знаменитая: «Не то беда, что ты поляк…» Так и тут приключение — Булгарин сам берет и печатает эту эпиграмму в своем же с Гречем «Сыне отечества»! И последняя строчка звучит: «Беда, что ты Фаддей Булгарин». То есть: любуйтесь на личный поклеп. Такую неприязнь ко мне испытывает, прямо кушать не может. Но! Вступает друг Дельвиг и объясняет: неправильно, последняя строчка на самом деле у Пушкина звучала: «Беда, что ты Видок Фиглярин». То есть — не удалось тебе, Фаддей, представить дело так, что это совсем такой личный выпад, несколько марающий самого автора — а это вовсе даже эпиграмма аллегорического звучания.

Здесь какой еще момент унизительный? А авторское право! Булгарин выписывает, как всем авторам, Пушкину гонорар за публикацию. Взял ли его Пушкин — наука не знает, вероятно нет, но издевка налицо. Пушкин мог еще оспорить право Булгарина на публикацию без разрешения автора — но это вызвало бы уже всеобщий хохот, причем хохот в пользу Булгарина. А Пушкин свой гений ценил и издевок над собой не терпел. Хотя себе над другими позволял с удовольствием, тому много свидетельств осталось.