Леонид Жуховицкий - Колькин ключ

— Один, — сказал он огорченно, — пожалуй что один.

— А точно?

— И точно — один.

— Это очень жаль, — сказал румяный.

— Почему жаль? — удивился Пермяков.

— Тут мы спрашиваем, — быстро вставил Артур.

Ну, жизнь, подумал Пермяков, все подряд кинолюбители.

— Правильно, — поддержал коллегу румяный, — спрашиваем мы. Но в порядке исключения можем и ответить. Это, Пермяков, жаль потому, что как раз во вторник вечером в рудничном поселке ограбили магазин «Культтовары».

— Надо же! — поразился Пермяков. — И много взяли?

— Много, — проговорил румяный, — вполне достаточно. Трое золотых часов и восемнадцать обручальных колец.

— Восемнадцать?

— Восемнадцать.

Пермяков, подумав, покачал головой:

— Нет, не осилить. Лично мне не годится.

— Что не годится? — не понял румяный.

— Количество, — объяснил Пермяков. — Восемнадцать обручальных колец — это же целый гарем. Куда уж мне! Тут ищите парня помоложе.

— Острим? — сказал румяный. — Ну, ну.

Он повернулся к Артуру и проговорил недовольно:

— Ну, чего он там? Вроде пора бы.

— А черт его знает! — пожал плечами Артур.

— Жень, — сказал румяный, — не сходишь? Тот громоздко поднялся:

— Ну и чего?

— Просто напомни. Скажи, что сидим тут. Женя вышел. А румяный достал из стола тонкую стопочку писчей бумаги и придвинул Пермякову:

— Вот, пожалуйста. Напишите объяснение, где вы находились во вторник начиная с восемнадцати часов. И с кем в это время встречались, кто может подтвердить.

Пермяков взял казенную бумагу, достал собственную ручку и задумался. Чего писать-то? Ведь не просто бумажка — документ.

Хотя, с другой стороны, самый момент описать речные пейзажи. Красочно и в подробностях. Как Мамин-Сибиряк…

«Объяснительная записка», — написал он красиво и крупно, подчеркнув волнистой чертой.

Но потом потер лоб, сгорбился и машинально сунул ручку в карман. Взгляд его погас. Расхотелось.

С ним уже бывало такое. Не часто, но бывало. Посреди важного или забавного дела вдруг накатывала апатия, и становилось все равно. Просто — неохота. Можно, конечно, себя перебороть. Только зачем?

Вот хоть эта записка. Ну, напишет. Ну, отдаст румяному. Ну, посмотрит на его физиономию. И ради этого стараться?

— Давайте, Пермяков, давайте, — сказал румяный. — В ваших же интересах.

Пермяков кивнул — мол, понимаю.

Ну а не стану писать, подумал он, тогда что? В камеру? А что, вполне возможно. Так сказать, вплоть до выяснения…

Пермяков чмокнул губами и качнул головой, но больше для порядка. Ибо мысль о камере его не встревожила и не огорчила. Ну, камера. И что? Это только слово страшное. А по сути, небось, комната. И койка, надо думать, стоит. И подушка, скорей всего, имеется. И кормежку дают — не эскалоп с гарниром, но уж чего-нибудь да подкинут. Вот и вся камера…

Между тем у мужичков в комнате шел какой-то свой разговор, в основном, видимо, бессловесный, знаками и взглядами, ибо до Пермякова вдруг долетела уверенная фраза румяного:

— А я и не сомневаюсь: все сходится.

Везет ребятам, машинально подумал Пермяков, у других бы не сошлось, а у них ну все сходится!

Он так и сидел у стола — сгорбившись, лбом в ладонь.

— Не пишет, — уличающе сказал Артур.

— Его дело, — равнодушно ответил румяный, — значит, нечего писать.

Пермяков на эти важные слова не только не отреагировал, но как бы и вовсе их не уловил. В сон, что ли, клонит, подумал он. Но тут же понял, что сон ни при чем, что заторможенное, апатичное его состояние надо определить по-иному. Отдыхает человек. Просто отдыхает.

В последние годы с ним уже бывало такое.

В разгар серьезных событий, приятных или тревожных, когда надо было немедленно действовать, он вдруг выпадал из разумной и перспективной суеты и отдавался на милость ситуации, как пловец, что сверлил и резал волны, а потом вдруг лег на спину и покачивался безвольно, и вполне ему хорошо. Вот так нелепо Пермяков поступал и, пожалуй, ни разу в своей бездеятельности не раскаялся. Куда-нибудь да выносило. В таких случаях главное — ничего не иметь. Если ты на коне, тогда, конечно, полный смысл суетиться, не то добрые люди как раз коня и уведут. А пешему хорошо — ему терять нечего.

На спину, подумал он, на спину…

Пермяков поднял голову и увидел, что парни смотрят на него с любопытством и некоторым страхом, как на приговоренного или безнадежного больного. Разочаровывать их было жаль. Он виновато усмехнулся и развел, руками.