Маша Трауб - Я никому ничего не должна

А потом я не выдержала. Не выдержала Люськиного взгляда, ее саму не выдержала. Она все время повторяла, как заладила: «Это такое счастье, тебе не понять». Она говорила, что женщины, у которых нет детей, не женщины. Неполноценные. Стала категоричной и упертой. Она совершенно перестала реагировать на шутки. Обижалась.

– Вот ты роди, я на тебя посмотрю, – говорила она.

В какой-то момент я сорвалась.

– Хватит! – почти закричала я. – Ты можешь хоть о чем-нибудь другом поговорить? Посмотри на себя – расплывшаяся старая квочка! Сходи в парикмахерскую. Книжку почитай. Твое материнство – это еще не вся жизнь! Ты ничего вокруг не замечаешь! У тебя же все делятся на тех, у кого есть дети, и тех, у кого их нет. Я для тебя человек второго сорта!

– Так и есть, – ответила спокойно Люська, – ты эгоистка. Живешь только для себя. Так нельзя.

– Только ты мне не говори, что можно, а что нельзя! Рожать без мужа больного ребенка – это можно? Это ты эгоистка. Родила для себя, а что ребенок больной и никогда здоровым не будет, тебе наплевать. Нельзя было так рисковать. Это преступление. Тебе хорошо, ты, видишь ли, мать, а что ребенок будет страдать, неизвестно, каким он вырастет, ты не думаешь. Тоже мне – мать-героиня.

После этого Люська со мной перестала общаться. Потом она перестала слушать врачей и вообще кого бы то ни было. Она считала, что ее Стасик совершенно здоров, просто никто его не понимает.

Я помню только один момент. Я приехала к Люське по случаю дня рождения Стасика, который был уже подростком. Она сама меня пригласила.

Люська встретила меня в старом драном халате с той же улыбкой на лице, которую я запомнила. Она все время улыбалась. И глаза остались такими же – безумными.

Я не ожидала, что она позвонит и пригласит в гости, и, если честно, была рада. Купила Стасику конструктор, Люське – цветы.

– Стасик, тетя Саша приехала, поздоровайся, – сказала Люська сыну.

Мне не нужно было быть врачом, чтобы понять, что у мальчика не все в порядке с психикой. И у Люськи – тоже. Она ставила на стол тарелки, накладывала какую-то еду, что-то рассказывала про Стасика.

Эту эмоцию я чувствую сразу. Всегда чувствовала. Когда от меня что-то нужно.

– Что тебе нужно, Люсь? – спросила я напрямую.

– Рецепт. У тебя же родители были врачами. Наверняка у тебя связи какие-то их остались. Нужен рецепт на лекарство. Для Стасика. А в поликлинике не выписывают. Сейчас… Стасик скушает вкусную таблеточку, – запричитала она над сыном.

– Почему не выписывают? – спросила я.

– Говорят, что больше нельзя. А он просит. Ты поможешь?

Я взяла инструкцию к «вкусным таблеточкам». У Стасика была шизофрения.

– Я не смогу достать рецепт. За это можно в тюрьму сесть, – сказала я Люське, – если ваш врач считает, что дозировка достаточная, значит, так и есть.

– Ты не меняешься, – моментально преобразилась Люська. Я даже испугалась, – достань лекарство. Ты же можешь. Достань.

Она стала наступать на меня с ножом, которым резала холодец. Стасик улыбался так же, как мать.

Я выскочила из ее квартиры.

Люська звонила и умоляла помочь достать лекарства. Она даже звонила перепуганной насмерть Кариночке – уж не знаю, где нашла телефон, – а та перезвонила мне и долго плакала и что-то говорила в трубку. Я не слушала, если честно.

Люська обрывала телефон. А когда я перестала брать трубку, подкарауливала меня у школы, у дома.

– Хочешь, я на колени встану? – кричала она.

Я видела безумную женщину, совершенно сумасшедшую, которая не хотела понимать, отказывалась понимать, что я не могу достать рецепт, даже если очень захочу ей помочь.

Но я считала, что не имею права вмешиваться. И дело было не в Люське, не в Стасике и даже не в морально-этических принципах. Я не верила, что Люська на этом остановится. Знала, чувствовала, что начнется шантаж – она будет просить, клянчить еще один рецепт и еще один. «Врачи знают, что делают, – говорила я себе. – Если они не повышают дозировку, значит, нельзя. Значит, можно навредить».

Тогда я вспомнила об одном скандале между моими родителями, ужасном, потому что он был почти единственным, который я слышала. Папа выписал болеутоляющее, сильное, одному своему пациенту. Из криков родителей я догадалась, что папа совершил должностное преступление – мама была в этом убеждена. А папа говорил, что больной уже не будет здоровым, и он, как врач, хочет облегчить ему последние месяцы жизни, и плевать он хотел на то, сколько таблеток полагается больному по закону и по дозировке.