Маша Трауб - Я никому ничего не должна

Понимаете, он думал, что сын, получив такой урок и оставшись без поддержки, научится жить, встанет на ноги, повзрослеет. Но Андрей обиделся на отца – до сих пор с ним не общается, кстати, и ушел работать в школу. А там директриса… Ему всегда хотелось красиво и хорошо жить. Он спокойно брал деньги у женщин, жил за их счет. Он не считал, что это плохо или неприлично.

– Почему вы с ним жили? Почему родили от него ребенка? Если все это знали.

– Ну, узнала я все это не сразу, а с годами. И потом… Почему вы с ним жили и любили его? И продолжаете любить, насколько я понимаю. И вы бы родили, не задумываясь, если бы забеременели. Разве не так? Вы же сюда пришли в надежде увидеть его. Я не права? И если бы он вас позвал, просто поманил, побежали бы на край земли. Даже если вы скажете, что все это не так, я вам не поверю. Просто потому, что сама через это прошла.

– Когда это отболит? Сколько времени должно пройти?

– Сереже уже восемь. У меня до сих пор не отболело…

– Я не выдержу.

– Выдержите. Куда вы денетесь.

– А Надежда Михайловна?

– Вы же сами видите и понимаете. Она замечательная, чудесная женщина. Она любит своего Андрюшечку, и Сережу любит, и Котечку. Она любит меня и вас. И полюбит любую другую женщину, пятую, двадцатую, сотую. Она так устроена. Она мне помогает и всегда помогала. Давала деньги, когда могла. Но никогда не говорила об этом сыну. Мы с Сережей приезжаем, когда его нет. Не то чтобы тайком, просто она все так устраивает. Я ей благодарна – у Сережи есть бабушка. Это ведь тоже важно.

– Почему вы не выйдете замуж снова?

– Это я должна у вас спрашивать, – улыбнулась Анна, – у вас ведь нет сына. У меня есть мужчина, который любит меня и заботится о Сереже. Он настоящий. Он понимает, что для меня важнее всего на свете сын. И я пока не могу привести в дом другого мужчину и не могу переехать с сыном к нему. Для Сережи это будет плохо. Так врач говорит. Не сейчас. Возможно, позже…

Я ведь их всех пережила. И Надежду Михайловну, и Котечку, и Аделаиду Степановну, и Нелли Альбертовну, и Якова Матвеевича. Их давно уже нет. А я есть. Это тяжело. Очень. Вы даже не представляете, насколько это тяжело. Очень долго я говорила о них в настоящем времени и до сих пор иногда так говорю. Не могу поверить…

И вот что удивительно. Умерли те, с кем я хотела бы поговорить. Уже сейчас, когда все прошло, утихло – и обиды, и боль. Просто посидеть рядом и поговорить. А остались те, с кем мне неинтересно. Лена, например. Приезжала сегодня. Хлеба привезла. Зачем она возит мне хлеб? Я его давно не ем. А она возит и возит. Сыплю его на карниз птицам, чтобы она не обиделась.

Привезла ложку для обуви, на длинной ручке. Радостная, довольная. Чтобы я не наклонялась. Она не понимает, что мне не нужно облегчать жизнь. Что меня надо заставлять. Мне нужно наклоняться и обуваться самой. Тогда я чувствую боль, чувствую, что еще жива. Если я разленюсь, лягу и начну себя жалеть, то умру сразу же. В ту же минуту. Лена договорилась с социальной службой, с какой-то женщиной, которая будет приходить и убирать у меня раз в неделю. Я отказалась, сказала, что на порог не пущу. Эти три часа, когда я ползаю по квартире с тряпкой, мне нужны. Она этого не понимает. Я доказываю себе, что могу о себе позаботиться, могу себя обслужить. Лена опять обиделась.

– Как ваши воспоминания? – спросила она.

– Никак, – ответила я, – не получается.

Лена надула губы.

– Совсем никак? Начните сначала. Где родились, кем были родители, как вы стали учителем. Потихоньку разговоритесь.

– Кому это интересно?

– Мне! – закричала Лена и осеклась. – И многим другим, – тут же добавила она.

– Лен… у меня была совсем скучная жизнь.

– Я хочу сохранить ваши воспоминания как память, – она уже почти плакала.

И тут, только сейчас, я догадалась, зачем она все это затеяла. У нее появилось дело, стимул, задача. Она всегда была такой. Как только ей давали задание, она жила. А если оставляли ее в покое, впадала в анабиоз. Ей нужно было говорить, что делать дальше. Иначе у нее сначала начиналась паника, а потом ступор. Даже когда она училась, я четко ставила ей задачу: «Помоешь доску, польешь цветы». А если я говорила: «Надо отнести учебники, журнал в учительскую и сходить в библиотеку», – Лена спрашивала: «А что мне сделать сначала?»

Лена была понятна, как пять копеек. Наверное, за это я ее и терпела – за туповатую искренность, за неумение врать, за верность и преданность. И житейскую бытовую наивность, граничащую с идиотизмом.