Мария Эрнестам - Под розой

Темнота над Темзой сгущалась, и лицо Джона тоже мрачнело.

— Но потом ты вернулся?

— Вернулся. — Джон внезапно вскочил и исчез в пабе. Он вернулся с пивом. Компания за соседним столом разошлась, и мы остались одни.

— Отец заболел, и я понял, что не вынесу, если еще одна смерть будет на моей совести, поэтому через два года странствий вернулся домой к родителям. Потом я решил поступить на флот. В море мне было легче, и меня на удивление быстро приняли. Папа выздоровел, все были счастливы, когда я вернулся. Наверное, мне тоже полегчало. Теперь я носил форму вместо индийских рубах, сбрил бороду, подстриг волосы и мылся каждый день. Но записка по-прежнему всегда была у меня на груди, у сердца. Она была там и в Стокгольме, когда мы с тобой встретились. Она была там до… до вчерашней ночи. Вчера ночью, когда ты уснула, я поцеловал тебя в щеку, пошел в гостиную и разжег камин. Пламя вспыхнуло мгновенно, и я бросил в него записку. Я сидел перед камином и смотрел, как она горит. Как огонь пожирает обидные слова и обвинения, превращая их в пепел. Я дождался, пока огонь погаснет. Потом собрал золу и высыпал ее под розы сорта «Реасе». Ты знаешь историю про эти розы? Мама любит рассказывать, как всем участникам конференции ООН в Сан-Франциско в 1945 году вручили мирную декларацию и большой букет роз «Реасе». Накануне был взят Берлин. Вчера я снова обрел мир в душе, Ева. Потому что я люблю тебя и теперь могу тебе это сказать. Я не мог сделать это, пока записка лежала у меня на груди. Теперь тебе все известно.

Peace. Мир. Гармония. Вера. Надежда. Любовь. И правда.

— Мне не двадцать лет, Джон. Мне семнадцать.

23 июля

Честно говоря, в последнее время я избегала Петру. Она напомнила о том, что мне хотелось забыть. Но Фриллесос — деревня маленькая, и рано или поздно все равно столкнешься на улице. Так и получилось. Мы встретились, когда я прогуливалась по берегу моря.

Петра тут же взяла меня под руку и прошептала, что нам нужно многое обсудить. Я испугалась, потому что она вела себя так, словно я соучастница ее преступления, а с меня хватит и моих собственных грехов. Выглядела подруга хорошо. Я обратила внимание на то, что ее седые пряди стали высветленными, и она заговорщицки прошептала, что успела заглянуть к парикмахеру. Теперь ей больше нет нужды экономить на себе. Простуда на губах почти прошла, а ее летнее платье было явно новое.

Я спросила, как дела, и услышала, что все на удивление хорошо. Она позвонила сестре Ханса и убедилась, что с ним все в порядке. С самим Хансом Петра так и не поговорила и сомневалась, что стоит это делать. Зато теперь в ее распоряжении был весь дом, и она решила устроить вечеринку «для всех» после воскресной службы. То есть на службу идти не обязательно, можно прийти сразу на вечеринку, но она думала священника тоже позвать, так что неплохо бы подумать сначала о Боге, а потом уж о желудке.

— Вы со Свеном придете? — с тревогой спросила она. Я ответила, что да, разумеется. Наверное, этой вечеринкой Петра хотела положить конец слухам о себе. Я обещала ей поддержку от себя и от Свена.

После этого мы просто молча прогуливались вдоль моря, наблюдая за чайками. Барашки на волнах напоминали мне пену в кружке пива, и я поняла, что разворошила воспоминания.

Мы все встретились в церкви, чтобы потом пойти к Петре. На Гудрун было то самое пальто, которое Свен безуспешно пытался описать мне несколько дней назад. Свои редкие волосы она собрала в хвостик, ее отекшие ноги едва влезли в сандалии. Гудрун была пухленькой с детства, но кто мог подумать, что она растолстеет до такой степени. Зато Сикстен в светлом костюме выглядел очень даже неплохо. Я вспомнила его слова о том, что он женился на той, кем она была когда-то. Теперь он с вожделением глазел на Петру в красивом желтом платье, которое удачно сочеталось с ее новым оттенком волос.

Мы со Свеном тоже принарядились. Орн ради такого случая был на удивление трезв. Хольмлунд тоже там был. Тот самый дантист Хольмлунд, который пытался сжать Хансу челюсти, когда те у него заклинило. Он похлопал Петру по плечу и пригласил проверить зубы. Даже Поликарп, наш местный грек, проходя мимо, заглянул в церковь с букетом из маков и колокольчиков, которые, по всей видимости, предназначались Петре. Не знаю, были ли у Поликарпа проблемы с неонацистами, как у марокканца, но думаю, нет, ведь даже самые отъявленные хулиганы не могли устоять перед его котлетами из баранины.

Во время службы я вдруг задумалась о том, что делаю тут вместе со всеми этими людьми. Неужели я оказалась здесь ради Господа, в чьем существовании не совсем уверена и к которому у меня накопилось немало вопросов? А может, я пришла сюда, чтобы убедиться, что все мы только играем свои роли на этой маленькой сцене, и действие спектакля на самом деле происходит за закрытым занавесом. Поможет ли мне Бог примириться с прошлым? И неужели это произойдет здесь, на жесткой церковной скамье, а не на скале над морем?